Саша Виленский - Тридцать шестой

В один вовсе не прекрасный вечер к нам в дом постучали. Я открыл дверь и увидел на пороге престранного господина. Надо сказать, что дождь лил как из ведра, просто вселенский потоп. Вода поднялась чуть не до порога нашего дома, а к нему вели целых три ступеньки! Но господин, который стоял в дверном проеме, был совершенно сухим.

Вот вы мне не верите, ваша милость, а ведь все, что я вам рассказываю, — чистейшая правда. Я хоть и стар, да инвалид, да беззуб, но память у меня ясная, четкая, помню все в совершеннейших деталях, чему немало способствует наша драгоценная настойка. Знаете, на скольких травах ее настаивают? На пятидесяти шести! Потому я и дожил до сего преклонного возраста, что каждый день выпивал никак не меньше бутылочки отличного егермайстера! Кстати, ваша милость, распорядитесь подать еще штофчик к глинтвейну, ибо перехожу я к самой трагической части своего повествования.

На чем я остановился? Так вот, этот господин был совершенно сухой. Абсолютно. Как и не было никакого дождя. Так, две-три капельки на плаще — при таком-то ливне!

Спросил хозяина. Мне он как-то сразу не понравился, поэтому я сухо осведомился, как о нем доложить. «Доктор Теодор Вилеар-Фаланд», — отрекомендовался тот.

Хозяин, услышав это имя, пожал плечами, но, будучи человеком радушным, приказал впустить. Они заперлись в библиотеке, а я спустился к себе под лестницу и стал ждать, когда закончится их беседа, чтобы запереть дверь за незваным гостем. Но так и не дождался, задремав где-то под утро.

А наутро за мной пришел хозяин. Вот только это был не тот Генрих Корнелиус Агриппа, которого я знал до той поры. А был это, ваша милость, совершенно другой человек. Мастер Генрих растолкал меня и объявил, что этот незнакомец — его внезапно отыскавшийся родственник, кум или что-то вроде того. И теперь будет жить с нами. Вид у него был безумный, глаза красные — то ли от бессонницы, то ли от слез, на лице застыло выражение ужаса, и вообще, было похоже, что он плохо понимает, что происходит вокруг, и думает о чем-то о своем.

Так что в тот день к студиозусам мы отправились втроем: мастер Генрих Корнелиус, невесть откуда взявшийся куманек и я, старый солдат Иоганн Георг Бредель.

А мастера-то ну как подменили. С порога, на первом же уроке алхимии мой господин неожиданно объявил, что сейчас, прямо на глазах у учеников, создаст философский камень, секрет которого открыл в опытах сегодня ночью. И действительно, смешав какие-то порошки, добавив олова и бросив в тигель серебряное кольцо, мастер получил нестерпимо сверкавшую субстанцию, которая к тому же отвратительно воняла. Субстанция эта моментально остыла, превратившись в бесформенный ком бурого цвета. Ну точно как лошадиная лепешка, которыми были щедро усыпаны улицы нашего славного Кройцнаха.

«Вот он, вожделенный и искомый, недостижимая мечта всех алхимиков мира!» — воскликнул учитель, подняв эту лепешку над головой. Потом он прикоснулся ею к чернильнице, и та вспыхнула ярким светом, но тут же и погасла, превратившись в темно-золотую.

Вот верите ли, нет ли, ваша милость, а так все и было! Ну что ж вы так побледнели-то, сударь! Ну-ка, ну-ка, настоечки! Вот, вот. Ну как, лучше? То-то! Настоечка наша целебная, пятьдесят шесть, все-таки, трав. Будьте здоровы!

Вот точно также, как и ваша милость, застыли и студиозусы, кто в изумлении, кто в страхе, и в аудитории повисла тишина, а потом раздались одинокие аплодисменты. Это хлопал в ладоши и улыбался наш новоявленный кум, доктор Теодор Вилеар-Фаланд.

А мастер Генрих только разозлился и закричал, затопал ногами: «Невежи! Невежды! На ваших глазах произошло чудо, а вы и ему не верите?! Зачем я тратил на вас долгие годы, обучая истории, философии и другим наукам, если вы так ничего и не поняли?! Чуда хотели — вот вам чудо. А вы оцепенели и не верите ни мне, ни собственным глазам? — И забормотал: — Рано, черт побери! Рано!»

Потом пробормотал что-то неразборчиво да как шлепнет этим «философским камнем» об пол! И представьте — камень не разлетелся, не раскололся, а именно шлепнулся и оказался той самой лошадиной лепехой, так что в помещении вкусно запахло кавалерийским манежем.

Дальше — больше.

Мастера словно подменили. Да его, собственно, и подменили. Никогда раньше он не позволял себе кричать на учеников, а тут как с цепи сорвался, не терпел ни малейших возражений, любая попытка с ним поспорить становилась невозможной уже через минуту, а ведь он всегда говорил, что спор рождает истину, мол, так утверждали древние.