Эльмира Нетесова - Забытые смертью

— Так быстро? А я как же?

Согласие на развод получишь. Это я гарантирую. Не держу. Не получилось… Может, с другим будешь счастлива. Дай тебе Бог! Я любил тебя без взаимности. Пусть другой не познает этого. Я был счастлив с тобой. Пусть любовь в этот раз тебя не обойдет.

- Я хотела тебя полюбить. Но не смогла. Прости. Не нужно мне ничего. Ты уезжаешь. Прожив пять лет, мы не остались даже друзьями и расстаемся чужими людьми. Судьба нас за это еще накажет, — вышла она из дома, забыв попрощаться.

А вечером следующего дня Митька уже был в Якутске.

Приехав на деляну горбун расположился в палатке так, будто жил в ней многие годы и никогда не знал лучшего.

Люди быстро привыкли к нему, ценя его незлобивость, отходчивость. Он умел растормошить любого, прогнать хандру рассмешить всех до колик в животе, до слез.

Лесорубы всегда ждали, когда к вечернему костру, на недолгий мальчишник, придет Митька Он появлялся всегда внезапно, из-за какого-нибудь дерева куста. И, скорчив рожу так, что бурундуки икать со страха начинали, вопил на всю тайгу оглашенно:

— Бугор! Эй, бугор! Когда отхожку поставим? Зверюги все мужичье отгрызли!

А ты не шастай по кустам! Нe то припутает тебя какая-нибудь лохматая вдовушка. За своего облысевшего от блядок, примет. Что делать будешь? — хохотали мужики.

— Что с нею делать, я как-нибудь соображу. Беда в другом, как от нее потом смыться?

И до глубокой ночи рассказывал мужикам о всяких случаях из своей жизни.

— Вот я в детстве думал, что самые счастливые на свете— это богатые. У них харчей — кладовки трещат. Об одежде не думают. Так мне казалось, покуда зеленым был. Но однажды пришел я на кладбище. Там старуха возле могилы копошилась. Вся серая, замызганная, глянуть — срам один. Юбка — латка на латке. На ногах калоши, пропахшие помойкой. Я-то к ней направился милостыню попросить, а тут своим поделился. Сели мы в ограде на скамейку возле могилы, а бабка хлеб, что я ей дал, слезами поливает. Спросил, отчего плачет? А бабуля вздохнула и говорит: «Не думала, дитятко, что под гроб подаянием нищего мальчонки радоваться стану. Ты ж меня небось за побирушку принял одинокую. У меня же три сына имеются. Все тут в городе живут. Все начальники, богатые. А толку?.. Все прячутся, чтобы кто не увидел, не пришел украсть иль попросить. Едят при закрытых дверях, спят чуть ли не с топором в руках. Дышать громко и то боятся. А жадные — спасу нет. Мне, старой, даже в праздники масла не дают. Мясо забыла, когда ела в последний раз. Сахару — ложку на стакан кипятка. Даже мыла не дают в баню. И сами так-то. А для чего живут, копят, ума не приложу. Какая радость от тех денег, какие не кормят и не греют? Нет в их жизни праздников. Уж лучше нищим быть. Так хоть бояться не за что. Спи вволю. Все равно украсть у тебя нечего. Оно и сам здоровее. И подачки от чужих людей куда сытней, чем сыновьи заботы. Так-то, детка! Не проси у Бога богатство. От него едино — морока и болезнь. Проси здоровья себе. А о другом Господь сам позаботится».

И верно, с того дня я не переживал, много мне подали или мало. Что послал Господь, за то благодарил. Но спал всегда спокойно… И мое у меня никто не отнял.

— Что деньги? Они в жизни радостей не прибавят. Я в свое время получал немало. За каждый испытанный самолет, за всякую новую модель! А где эти деньги? Видел их? Да ни хрена! Для чего старался? А все наша мужичья простота! Она хуже глупости! — поддержал Никитин.

— Это точно! Посадим бабу себе на шею и радуемся, что нас самих Бог силой не обидел. Тянем лямку. А слабые, мать их в задницу, честное паразитское, еще и погоняют, жиреют на нашем горбу, — согласился Килька.

Пять лет в бригаде Никитина пролетели незаметно. Митенька окреп, возмужал, изменился и внешне, и внутренне. И если раньше он даже боялся думать о Нине, чтобы себя не терзать, то теперь воспринимал ее как сон с плохим пробуждением, как сказку со страшным окончанием, как экзамен на право считать себя мужчиной. И его он выдержал с достоинством.

Пять лет… Когда уезжал в Якутию, сомневался, приживется ли, справится ли он в тайге. Ведь там не выдерживали и покрепче его. Срывались, уходили. Им было куда и к кому вернуться. Для Митьки обратного хода не было.

Никто в бригаде за все пять лет не слышал от горбатого ни одной жалобы. Он всегда шутил, смеялся. А когда было совсем невмоготу, молчал, чтобы не добавить соль на тяжкое.

И только покусанная, пропотелая за ночь подушка знала, как трудно было сдержать стон. Как болел человек с непривычки, никто о том не узнал. Он и болел молча. Простывая или надорвавшись, не жаловался. Лишь Фелисада замечала. И помогала молча неприметно вылезти из хвори.