Эльмира Нетесова - Забытые смертью

— Переходи в комнатенку. А дом оставь. Тогда все будет спокойно. Ведь это непорядочно — мучиться с тобой столько лет и уйти с голым задом.

— Значит, ты все годы не женой, проституткой мне была, коль плату требуешь! Чем ты лучше воров, коли с нищего суму снимаешь? Как я должен к тебе относиться? Соответственно поведению. Как к бляди! Пошла вон, курва! — схватил ее за воротник халата и выволок во двор.

— Гуляй, сучня! — вытолкал на улицу. И сел, обхватив руками голову.

Митька весь дрожал от негодования. Он не находил себе места в доме. И в то же время ему никого не хотелось видеть.

Он попытался отвлечься в огороде, занялся цветами, подмел двор. Едва вошел в дом, услышал стук в дверь. Тихий, робкий.

— Одумалась, стерва, приползла просить пощады! Сейчас сопли пускать станешь? Ну уж нет! Хватило с меня, наслушался! Век тебе не прощу и не забуду! — подошел к двери, открыл ее. Увидел на пороге Тоську.

Седая, состарившаяся, она виновато опустила голову и попросила:

— Впусти, Митя. Хоть на ночь. Ради Бога не гони меня. Я вам не помешаю.

— Входи, — открыл дверь сестре. Та неуверенно перешагнула порог. Села в уголке неприметно.

— Вырос ты, мальчик наш. Совсем уж мужчиной стал. Детки имеются? Где жена?

— Тебе это к чему? Ты любого на тот свет отправишь. И не икнешь, — оборвал вопросы.

— Не надо попрекать, Митя, прошлым грехом. Я за него перед Богом все годы маялась. Кровью своей очистила прошлое. Большего наказания, чем дал Господь, никто уже не добавит. А и перенести мое лишь чудом сумела. Все муки ада прошла.

— Жрать хочешь, страдалица? — перебил ее Митька.

— Если дашь, не откажусь.

— Пойди умойся с дороги для начала. А я пока на стол накрою, — предложил сестре.

Когда Тоська поела, понемногу разговорились.

— Разошлись, выходит? Жаль. Еще хуже, что из-за денег приключилось все. Неужели человеку надо пройти мое, чтобы понять, как мало они стоят. Иль работа твоя, к примеру. Одно званье. В одном я помогу тебе, Митенька. В зоне кое-что заработала, скопила. И тут, в доме, припрятано. От прошлого. Оно твое. На жизнь тебе хватит. Нуждаться не станешь. За тем и пришла, чтобы вернуть тебе то, что в детстве ты не от людей, от Господа получил.

— А плату за свое какую потребуешь? — не поверил Митька.

— Какую плату? Мне ничего уже не нужно. Я пришла совсем не за тем.

— Что нужно тебе? — насторожился Митька, не ожидая ничего доброго.

— Прости меня, Митенька, детка ты наша горемычная.

— Не причитай. Я еще живой. Чего взвыла?

— Отпусти мне грех мой. Прости, ради всего святого!

— И дом отпиши! Так, что ли?

— Не нужен он мне, Митенька! Ничего не надо. Ни дома, ни денег. В монастырь я ухожу. Навсегда, от всех. И от тебя, родной мой. Но не могу в монастырь войти, пока тобой не прощена. Отпусти грех. Не поминай лихом, — потекли слезы по выцветшим впалым щекам.

— Давно простил. Иначе и на порог не пустил бы. Бог с тобой…

— Сохрани тебя, Господи! Спасибо, Митя! Дай тебе Бог здоровья и радостей! — вытирала Тоська слезящиеся глаза.

Она попросила разрешения залезть в подвал. И, позвав брата, попросила отбить доску от пола. Там она отбросила в сторону землю, достала ведро. Из него выволокла шелковые чулки — забитые деньгами, связанными в пачки.

— Ого! Да тут целое состояние! — изумился Митька.

— Твои они. Ты их принес. Я только обменивала на крупные. Прости, что тогда тебе не сказала. Не до того было, сам знаешь, — прибила баба доску и тяжело вылезла из подвала.

— А с чего ты в монастырь уйти решилась?

— Иного пути нет, — поджала губы.

— Живи здесь, со мной. Места хватит нам, — предложил горбун.

Тоська отрицательно мотнула головой. Сказала тихо:

— Если разрешишь дух перевести — на том спасибо великое. А остаться насовсем — не могу. Слово дала Господу. Не хочу нарушить…

Митька, повеселев от Тоськиного дара, вначале и слушать не хотел ни о каком обете сестры. Но та вечером разговорилась:

— О зонах мне раньше слышать доводилось всякое. Но чего стоили все те слухи в сравнении с увиденным и пережитым? Я же попала в зону усиленного режима. За тяжесть преступления. Ну и погнали меня вместе с двумя десятками баб лес валить. Я в то время не то дерево спилить, дрова рубить не умела. А тут вогнала меня бригадирша в сугроб по пояс, под дерево, велела спилить березу. Я ж не знала, за какой конец пилу держать надо. И что с нею делать. А бригадирша долго не разговаривала. Видит — стою. Сунула в ухо — пили. Я в вой, из сапог вывалилась. Тут охрана подоспела. Узнали, в чем дело. Штык в спину и бегом в зону — на целый месяц в шизо. На хлеб и воду. Баланду — раз в неделю давали. В камере изолятора колотун такой, что до утра две бабы прямо на полу дуба врезали. От холода замерзли. Я с испуга чуть не рехнулась. Молила Бога выйти живой из штрафного изолятора. Уж я эти деревья решила зубами перегрызть, если пилой не сумею. Но из шизо я не вышла — выползла чуть живая. Вся простыла. Насквозь. Кашель допек. Меня из-за него с барака чуть не прогнали. Одно спасенье — в работе. Хоть нет опаски в сугробе замерзнуть. Так три недели прошли. И угораздило меня, дуру, попросить бригадиршу о других сапогах, меньшего размера, чтоб не выскакивать из них, не вываливаться. Да и в тех работать быстрее смогла бы. Не ждала для себя беды, — вздохнула Тоська и уставилась за окно пустыми, будто замерзшими, глазами. — Бригадирша велела мне разуться. Сняла я сапоги свои и жду, когда она их заменит. А бригадирша хлесь мне в рыло и орет: «Валяй, какие есть! Не хотела в резине, босая вкалывай! Тут тебе не хаза! Ишь губищи отвесила!»