Владимир Маканин - На первом дыхании (сборник)

— Ну и бегун, — говорит первый.

— Заяц!

Игорь Петрович уже в километре от них идет параллельной улицей. Он выдохся. Он еле бредет, привычно стреляя у прохожих про запас сигареты. Уже темнеет.

Ноги привели сами собой к родному дому… Охватило волнение. А надо бы быть спокойнее. Игорь Петрович словно бы пугается знакомых подъездов и обходит дом с тыла. Хорошо, что ночь.

Этаж первый — жена сидит с Машкой и что-то ей рассказывает. Окно приоткрыто. От этой идиллической картинки дрожь и в руках, и в горле. Он слышит Машкину пустенькую болтовню. И голос жены, будничный и сразу узнаваемый, говорит дочке:

— Не балуйся. Спать пора. Лампа гаснет.

Игорь Петрович переходит к соседнему окну — кухня. Окно настежь. Скрытый кустами и темнотой, он видит, как теща сидит за столом и ест мясо. «Я ем совсем мало, я ем, как птичка, — а вечерами вообще не ем», — говорит она обычно. Хорошо освещенная, она сидит и рвет мясо кусками. Игорь Петрович сглатывает целую кружку слюны. Голова кружится. А она себе ест и ест… Как птичка. Как орел. Игорь Петрович поскорее отходит от окон и от искушения… Он вылазит из сирени на асфальт и неторопливо идет к метро.

Как-то само собой случилось — он вдруг разочаровался в Светике. Она только суетится. А в сущности, такая же неудачница, как тысячи других. Игорь Петрович стал меньше верить в Светика, зато куда больше стал верить в себя: его дела в комиссионке улучшились. Даже удачливый Шапокляк присвистнул, когда узнал, сколько отхватил Игорь Петрович за французские подтяжки…

Игорь Петрович сидит, задумавшись о человеческих удачах и неудачах, — а тут приходит Фин-Ляляев:

— Продал?

— Продал. — Прозаик показывает деньги.

— Что ж, — хвалит Фин-Ляляев, — совсем неплохо для начинающего.

Игорь Петрович скромно улыбается:

— Да-а… Талант везде талант.

Фин-Ляляев забирает свою долю и важно говорит:

— Кофейку бы на дорогу-то выпить, а?

Игорь Петрович уже не колеблется с ответом:

— Тороплюсь… Заварите себе сами.

Пожарник Волконский убит горем:

— Голубка моя умерла. Обмыл я ее. Одел — лежит она бледная и прекрасная, глаз оторвать невозможно.

Фин-Ляляев человек нетактичный:

— Н-да. Хорошо пожила… Немало.

— Хам ты, — сердится пожарник. — Лучшие люди России умирают, а ты — «нема-а-ало».

— А что я сказал?

— А то самое — ты лучше молчи, если сказать не умеешь…

Фин-Ляляев качает головой — какие, однако, люди обидчивые. Фин-Ляляев вспоминает: у него же есть дамский костюмчик для захоронения. Тоже от канадца… Вот только из наших-то едва ли кто-нибудь костюмчик купит. Даже этот противопожарник не такой дурак.

Но предложить-то можно.

— Слышь, не хочешь ли похоронить бабулю в красивом дамском костюме?

— Что за костюм?

— А хороший. Английский. Очень строгого стиля.

Пожарник колеблется, и тогда Фин-Ляляев начинает профессионально расхваливать товар:

— По всей Европе давно уж хоронят в костюмах. Так и зовется — изящный костюм для захоронения. Светло-серый. С искрой. Новенький.

— Странный ты все же человек, Фин-Ляляй! Костюм для захоронения всегда новый — он не бывает поношенным.

— Оно так, поношенным не бывает, но бывает немодным. Хотел я сказать, стало быть, — это модный костюмчик.

Пожарник решается:

— Согласен. Давай.

— Экий ты — давай. У меня он, что ли, костюмчик. Ты подойди-ка нынче вечером к нашей комиссионке. Я слышал, малый там вертится — он как раз предлагает.

— В нашем комиссионном магазине?

— Ну да.

— Занзибарочку бы! — томится у телевизионного экрана сантехник Зуев.

Не боги обжигают горшки. Игорь Петрович научился сбывать и женские парики, и мужские подтяжки — был бы товар. Он научился быть осторожнее, и братья-спекулянты в комиссионке его не чураются. Они жмут ему руку. Они зовут его Жорик. Он не виртуоз в их деле, но, во всяком случае, он не голодает. Вернувшись из комиссионки, он тут же начинает строчить в записную книжицу: «Туфли, три пары, 285 руб. (из них 120 Ф-Л.). Портфель, натур. кожа, 90 руб. (из них 55 Ф-Л.)…»

Приходит Фин-Ляляев:

— Светланы все нет?

— Нет.

— Слышь — и где она шляется? Вдруг исчезает, и нет ее…

Игорь Петрович неопределенно машет рукой — где-то шляется!

— Ты, что ли, ее не ревнуешь? — спрашивает старый Фин-Ляляев.

— Нет.

— Это хорошо. Счастливый характер.

В голосе Фин-Ляляева слышится некая стариковская ирония. Творец отрывает глаза от записной книжки. Он суров. Он при деле. И лишней болтовни он не потерпит.