Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— Ван-Гога знаешь? — сурово спросил меня Павлюк Николай Артемович, первый мой училищный преподаватель, — а Гогена?

— Откуда, Николай Артемович, откуда?..

Имена Ван-Гога и Сезанна были мне известны только по стихотворению Маяковского «Верлен и Сезанн». С Плющом и Вовкой Петровым мы чуть не подрались из-за репродукции Борисова-Мусатова «У водоема», измяли ее всю…

— Эх, люды, люды, нэбораки, — вздохнул Павлюк, насупив черные брови, — славных прадидив вэлыких правнуки погани. — И ласково похлопал меня по плечу, — работай дальше.

Как ни странно, самые юные, недисциплинированные, проказливые, притча во языцех всех педсоветов — Кока, Морозов, Карл, — на занятиях по специальности не только работали, но и дерзко одергивали взрослых, двадцатипятилетних, беседующих тихонько о своих подвигах.

Старики не обижались и списывали наше поведение на разгильдяйство. Впрочем, самый старый на курсе, Терентий Парасюк, покровительственно с нами дружил.

Ему было двадцать семь, на десять лет больше, чем нам, отслужил он на флоте, на подводной лодке. Одного только этого было достаточно для нашего уважения, но был он при этом эрудирован, склонен к философствованию и мужественно красив, похож на Олега Стриженова.

Училище наше называлось «Художним училыщем пидвыщенного тыпу», строилось специально, с просторными мастерскими, около века назад, имело до войны статус института. Впоследствии к столетию ему присвоили имя Грекова, художника-баталиста, на том только основании, что он здесь учился когда-то. Это было нелепо, сбивало с толку, и, конечно, несправедливо.

В недрах этого заведения зародилось некогда чудное направление в живописи, названное потом южно-русской школой, что-то вроде русского импрессионизма, но не совсем… Уместнее было бы назвать училище именем Костанди или Нилуса, но Костанди был греком, почти евреем, а Петр Нилус, друг Бунина, эмигрировал вместе с Иваном Алексеевичем. Это Нилусу сказал однажды Репин: «Мне бы, батенька, ваш талант».

О тайнах и перипетиях школы, несомненно, знал сторож дядя Коля, старый агрессивный неандерталец. Всезнающий Морозов утверждал, что при румынах дядя Коля разъезжал по Дерибасовской на белом коне. Сторож разводил во дворе голубей и поедал их.

Иногда наведывался в училище другой старик — профессор живописи Жук. Дядя Коля кидался на него, щелкая зубами, и они долго и злобно переругивались на непонятные нам темы. Выбегал Васька, директор, грозно смотрел на дядю Колю и уводил профессора в свой кабинет. О Ваське ходили слухи, что он написал однажды, по молодости, этюд.

Оставшись один, дядя Коля долго не мог успокоиться, мотал головой, плевался и повторял:

— Большое яйцо, етти его мать! Ишь ты, большое яйцо!

К Южно-русской школе принадлежал, конечно же, и третий старик, самый старый — училищный столяр Груев. Бессменно десятки лет его пожелтевшая прокуренная фотография висела на доске почета, в соответствии с демократическими Васькиными убеждениями. Груев, шаркая, возникал и тут же исчезал, всякий раз неожиданно, но часто. В коричневых усах его торчала непостижимая сигара. Он молчал.

Правее груевской на доске почета висели фотографии преподавателей, ниже, во втором ряду — студентов. Светловолосый сибиряк, сорокалетний мальчишечка Иван Спелых был залихватским педагогом и веселым человеком. Однажды, наткнувшись на Коку в коридоре, он радостно закричал:

— Нелединский, чего ты такой худенький! Ты, наверное, и серешь тоненькими колбасками?

Оторопевший Кока побледнел и сказал:

— Иван Дмитриевич, вы идиот.

Но Иван Дмитриевич заливался уже в другом конце коридора.

Спелых в ожидании квартиры жили в служебном помещении при училище. Его молодая жена Люба, смущая натурщиц, похаживала по училищу в халатике, с полотенцем на мокрой голове, сонно глядя перед собой, жестикулируя томным задом. Любовь Спелых пользовалась успехом у старшекурсников.

Фотография Федора Ивановича Педанова на доске почета не висела. Фотографию свою он показал нам как-то на занятиях: на фоне дореволюционной майской зелени стояли два очень похожих молодых господина в светлых костюмах — оба рослые, носатые, веселые.

«Это, — указывал Федор Иванович, — ваш покорный слуга, а это — Корней Иванович Чуковский.»

Мы обмирали от гордости за Федора Ивановича, дружившего со знаменитым Мойдодыром, и находили даже, что он лучше — крупнее и носатее. Было старику около восьмидесяти, ходил он подавшись вперед, волоча за собой ноги в калошах, приветливо раскланиваясь по сторонам. Преподавал он русский язык и литературу, два раза в неделю, в основном же читал лекции в университете.