Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

Около года он радовался свободе на Брайтоне, мыл автомобили, снимал маленькую студию за триста долларов. Негры, еще не вытесненные одесситами, не смущали Марика, они играли в баскетбол, ели, сидя на корточках, свои бигмаги, ловили рыбу в океане. Марик любовался их грацией, осмысленным взглядом и русской деревенской непосредственностью.

В один прекрасный осенний день встретил он на Оушен-Парквей Милу Гальперину, давнюю свою эксплуататоршу. Мила тут же предложила ему работать вместе. Марик никак не ожидал ее встретить: она собиралась в Израиль, и вообще это было настолько дико и отдавало таким тяжелым роком, что он сразу же согласился, с новыми, откуда только взявшимися силами издеваясь над собой.

Гальперина ухитрилась на скорую руку создать риэлтерскую контору, и Марику предлагалось макетировать проспекты, для начала, конечно. Мила жила в Бруклине, и Ройтер два раза в неделю ездил к ней на велосипеде. Деньги были небольшие, но для потребностей Марика достаточные, это было лучше мытья автомобилей, у Марика появилось свободное время.

Посмеиваясь, он понимал, что писать еще не может, и дело не в том, что воздух другой, другим был он сам, дальним своим же знакомым, вспоминаемым часто, но еще не встреченным. И он ждал себя спокойно, без истерики, поглядывая вокруг и сочиняя анекдоты. Он ходил по набережной и снимал своей маленькой кинокамерой все подряд: мартынов, подскакивающих над разломанной ракушкой, китайцев, собирающих на отливе устриц и мидий, старика в кителе с орденом Красной Звезды и медалями, сидящего на ящике для чистки обуви, глядящего неподвижно на северо-восток, в сторону Харькова.

На Кони-Айленде, напротив парка аттракционов тянулся длинный ряд лавочек старьевщиков — «Диснейлэнд» нищеты и порока. Маленькие и темные, лавочки эти таили в себе все атрибуты и приметы ночного мегаполиса — от откровенного мусора до наркотиков, от изысканного антиквариата до заказных убийств. Владели лавочками, в основном, латиноамериканцы. Они сидели у входа, время от времени нехотя зазывая посетителей — насмешливых знатоков с Брайтон Бич и нерешительно улыбающихся туристов из Манхеттена.

Эти лавочки давно привлекали Марика, они напоминали одесский Староконный рынок, где за десять копеек можно было купить какую-нибудь бесполезную вещь — циферблат от старинных часов или ржавый гвоздик. Ходили слухи о купленном здесь за два доллара этюде Сальвадора Дали.

Марик мечтал снять об этой барахолке большой, двадцатиминутный фильм, подробный, колоритный, остроумный. И, кто знает, — зарождался в нем американец, — может быть, удастся толкнуть его за хорошие бабки, выбраться из этой «Молдаванки», снять мастерскую на Манхеттене.

Но латиносы снимать не давали, даже на фото, грозно размахивая руками и оглушительно вереща. Особенно хороша была старуха, настоящая ведьма в длинной рубахе, без зубов, с седыми патлами, неизвестной расовой принадлежности. Она вылетала из темных недр лавки, едва розовый американец в шортах прицеливался фотоаппаратом, шипела и выбрасывала перед собой красные когти.

Можно предположить, что Марик таки решился, отправился снимать скрытой камерой. Можно предположить, что его ударили по голове тяжелым предметом — кажется, это был черный, чугунный, каслинского литья бюст Сергея Есенина… Какой пошлый анекдот, похабный каламбур судьбы…

Странное дело: чем тоньше, совершеннее вкус у человека, тем откровеннее он высокомерен, спесив даже, будто все окружающее ему не вкусно и дурно пахнет. Между тем вкус — категория временная и зыбкая, дети, поголовно талантливые, о нем не ведают, неизвестен вкус, судя по всему, и на небесах…

Заменитель природного чутья, вкус с годами просто заполняет освободившиеся пространства, пустоты и раковины души. Это естественно, это норма, правила приличия, умение не сморкаться в скатерть, и кичиться тут особенно нечем. Как безвкусны, однако, оранжевые закаты, жирные махровые гвоздики, тот же Айвазовский или Ван-Гог.