Мария Спивак - Черная магия с полным ее разоблачением

— Он тебе вообще хоть что-нибудь объяснил?

Я начала рассказывать. Мама хмурилась. Папа и свекор, слушая, синхронно мотали головами.

Три дня ушли на обсуждение мужчин вообще — они полигамны , супружеских измен — как правило, ничего не значат , и нашей конкретной ситуации — двадцать пять лет вместе, надо простить .

Иван по телефону слезливо клялся в любви, заверял, что с романом покончено и дороже меня у него никого нет — но не приезжал. Под всяческими предлогами. К вечеру третьего дня, когда отчаянье мое дошло до предела, он позвонил и сказал: дальше так невозможно, семья есть семья, возвращайся домой. Я согласилась.

Той же ночью мне впервые приснилась ОНА.

Буквально вплыла под веки, как слайд, выступила из черноты нагая, кареглазая, ядреная, посмотрела в упор, тряхнула роскошными темными волосами, дернула круглым плечом, дерзко усмехнулась и исчезла.

Я проснулась в холодном поту. Я точно знала, кого увидела, и очень хорошо поняла, что она хотела сказать. «Веришь ему? Ну-ну».

Утром приехал Иван; я поплакала, мы обнялись, собрались, сели в машину. По дороге он не умолкал, расписывая нашу дальнейшую, прекрасную жизнь.

— Мы ж с тобой еще молодые, Туська! А живем, как старички! Работа-хозяйство-дети-внуки! Дача-цветочки… Раньше, помнишь, каждую неделю на выставку? Вот и теперь надо… Театр тоже… И давай наконец запишемся на фитнес, а то все разговоры да разговоры! Хотя бы в бассейн… Похудеем-помолодеем-поздоровеем! Гостей давай приглашать по субботам! Классическую музыку слушать! Читать по вечерам вслух! Сама же когда-то предлагала!

Заманчиво, конечно. Завлекательно. Да только чем дальше, тем больше Иван напоминал Варенуху, ставшего вампиром. Что-то было не так. Однако я прогнала наваждение, списала на собственную мнительность и глупость.

Дома меня ждали три ночи бешеной страсти — последнее прости совместной жизни — и нескончаемый, неотвязный, липкий кошмар. Любые объятия заканчивались моими рыданиями под усталые вздохи Ивана — что же ты плачешь, ведь все хорошо — а примирения омрачались его очевидной брезгливостью к моему исхудавшему, измученному, постаревшему телу.

В добряка Ваньку будто вселился кто-то чужой; он ловко таился, но время от времени заявлял о своем присутствии тяжелым взглядом исподтишка, резким замечанием, вспышкой гнева.

— Не нравится, могу уйти, — сквозь зубы цедил этот чужой, стоило мне хоть чуточку возмутиться. И я, со своим довольно крутым нравом, смиренно умолкала, чувствуя, что и правда — может.

Казалось бы, раскаявшиеся мужья должны вести себя иначе. А Иван словно получил право скопом вывалить на меня претензии, копившиеся четверть века. И выяснилось, что он устал буквально от всего, чем всю жизнь с явным удовольствием занимался. Меня только оторопь брала: получалось, что у нас с ним абсолютно разные судьбы.

— И вообще, мне всегда не хватало секса, всегда! Тебя ведь не уговоришь! По праздникам, как большое одолжение! — с бессвязным пафосом восклицал Иван, прежде неизменно трепетавший от легчайшего моего прикосновения. — Скажи спасибо, что я раньше кого-нибудь не нашел!

Что ж, спасибо. Но кто столько лет твердил, что желанней меня нет никого на свете? Кто всякий раз умирал и плакал от счастья и благодарности?

Я немела от несправедливости. Кляла кризис среднего возраста. Ждала, когда он кончится. Старалась не подозревать и не ревновать, хотя кое-что проникало даже сквозь шоры. Была уверена, что худшее позади, осталось только перетерпеть. А от ощущения постороннего присутствия, Ванька прав, лечиться надо.

Вскоре он уехал в командировку, на редкость логично объяснив, почему задержится и на выходные тоже. Презирать меня за патологическую ревность стало некому, и я вдруг воочию увидела, что Иван там не один. Буквально в виде картинки: гостиничный номер, стол с цветком в вазе, кровать, сумка, разбросанные вещи — и кареокая подруга. Она смотрела на моего мужа мутным от страсти взглядом, они с утробным рыком сцеплялись в борцовских объятиях и упоенно валились на мятое желтое покрывало.

Мне было плохо. Я рыдала, что-то кричала в телефон. Выслушивала равнодушное, злобноватое бормотание: Не сочиняй. Какая чушь. Один я, один .

В тоскливом ступоре прошла неделя. Иван вернулся худой, помолодевший, с блеском в глазах и длинным темным волосом на лацкане плаща. Чужой совершенно.

И с того дня будто сошел с ума. Протягивал руки, чтобы обнять меня, и тут же ронял их, как плети, говорил со мной, странно отводя глаза, избегал любимого кресла: садился и тут же подскакивал, как укушенный. Бродил по квартире, постепенно смещаясь к двери, словно его тянуло туда магнитом, смотрел в глазок и вдруг шарахался прочь, забивался в самую дальнюю комнату. На вопрос, что там такое, отвечал непонимающим взглядом или, в лучшем случае, невнятным: