Мария Спивак - Ira furor brevis

Высоко-высоко в небесах, на облаце, жил древний-предревний — древнее времени и вечности — Вседержитель и правил мирозданием. Точнее, правил мироздание. А ещё точнее, бесконечно латал, штопал, штукатурил, подпирал и подвязывал то, что от мироздания осталось.

К счастью, он был не один, ему помогали. Рядом, одесную, тут же на облаце, сидел его Сын, чуть поодаль, всегда начеку, витали ангелы, архангелы, херувимы, серафимы, святые угодники. Неплохая, в общем и целом, бригада. Дельная.

Мироздание, между тем, норовило обрушиться.

А ведь начиналось всё так хорошо! И угораздило же его создать себе на беду человеков.

Оно, конечно, объяснимо: своих детей у него тогда ещё не было, а похвалиться перед кем-нибудь собственным творением хотелось: вещь, что ни говори, вышла превосходная. М а стерская вышла вещь, и всего-то за семь дней — как не гордиться? Срочно необходим был кто-нибудь с душой, кто сумел бы оценить и бесконечную прелесть замысла, и безупречное совершенство исполнения. То есть, не рыбы какие или птицы, а некто вроде него самого: существо с амбициями творца.

Вот он и вылепил по своему образу и подобию сыночка — но тот не долго дивился райской красоте вокруг. Заскучал, замаялся от безделия и стал клянчить себе подружку. Вседержитель от доброты душевной согласился; очень он был сердобольный, даже чересчур, особенно в начале, пока не сделалось ясно, каковы по натуре его чадушки. По-доброму они понимали плохо, и он определил их на жительство от себя подальше, а заодно отобрал бессмертие — ни к чему таким. Лишнее.

И всё-таки он их жалел, а потому, дабы поучить уму-разуму, подстроил так, чтобы они думали, будто сами виноваты в отлучении от райской благодати. Уже тогда, по сыночку и дочечке, он увидел: без острастки распустятся, распоясаются, только и станут гадить да безобразить.

Разумеется, он за ними послеживал издалека, приглядывал, чтоб не пропали. И они не пропали, наоборот, расплодились обильно, только жить дружно не умели и Землю, свой же родной дом, не щадили ни капельки, калечили почём зря. Эх, глиняные головушки! Матерьяльчик-то надо было получше брать… Виноват, сам виноват, сокрушался он. И, в надежде поправить положение, чтобы люди не переистребляли друг друга и не перепортили всё вокруг, спустил им сверху законы, заповеди, числом всего-то навсего десять, хотя уж заранее знал, что, как они говорили, дай бог, если каждый сумеет придерживаться одной-двух, много — трёх-четырёх (и то, опять-таки по их выражению, слава богу).

Кстати, если б не их дурная привычка поминать его, Вседержителя, к месту и не к месту, заповедей было бы на одну меньше. Ибо третью:

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо не оставит Господь без наказания того, кто употребляет имя Его напрасно,

он вписал для себя, для собственного спокойствия. Он ведь, вот незадача, видел и слышал абсолютно всё, что происходило везде и со всеми: вообразите, каково, если отовсюду несётся: боже-боже-боже, господи-господи-господи, спаси-помоги-сохрани… Не поймёшь, за что хвататься, куда лететь. Он же, по доброте, и спасал, и сохранял, насколько получалось, при том, что препятствий эти болваны ему чинили — не передать.

Вручение каменных скрижалей с заповедями он обставил с помпой и спецэффектами, с громом-молнией, с устрашением — иначе никто из чад и внимания бы не обратил. Он гордился своей родительской хитростью и думал, что теперь сможет меньше за них волноваться — да только хитрость обернулась против него. Люди вообразили, будто он вспыльчив и гневлив, и стали считать божеским наказанием любые несчастья, которые в изобилии и очень легко навлекали на себя по собственной пустоголовости. За природные катаклизмы Вседержитель, положим, ещё готов был отвечать: таким уж он создал мир, что тот никак не мог развиваться без катаклизмов. Но за всё остальное? Увольте. Но люди не умели предсказать последствий своих же поступков, не хотели прикладывать усилий к исправлению дел, а лишь поминали его чаще, чаще, чаще, чаще, роптали, жаловались, распластывались беспомощно, просили милости.

Его это безмерно огорчало: он ведь всеблагой! А они не верили. Причём большинство не верило ещё и в то, что он добрый дедушка с бородой, который живёт на облаке — между тем как он ровно такой и был и ровно на облаке жил! Только доказать им что бы то ни было не представлялось возможным. Как всегда, по его же вине: при выселении из рая он сам устроил так, чтобы они его больше не видели. Он, когда создавал тварей, дал всякому виду своё особое зрение: хотел показать великолепие мира панорамно, объёмно, со всех сторон. А тут решил, что таинственная невидимость придаст ему весу, авторитета.