Мария Спивак - Твари, подобные Богу

Ваня, надо отдать ему должное, выступил как заправский гипнотизер.

«Совсем я стал пень бестолковый», — думал, оставшись один, измученный тревогами патриарх. Эйфория начинала потихоньку выветриваться. — «Ну что он, по сути, сказал? Все будет хорошо — это разве прогноз? А сам, только отвернись, наворотит дел!» — Ефим Борисович не без оснований опасался, что его морально нестойкий сын в упоении вольницы свяжется с очередной Клеопатрой и окончательно сломает себе судьбу. — «Разве оттого, что Ваня наговорил, что-нибудь изменилось?»

Нет. Он не перестал волновался ни за сына, ни за невестку. Ее, считай, отправил в Израиль — спрашивается, зачем? Тогда будто молния полыхнула в голове: вот спасение! Но сейчас от молнии остался лишь слабый след недоумения: почему именно Израиль, Иерусалим? Откуда такая идея?

Ведь он человек неверующий, точнее, нерелигиозный и тем более не воцерковленный.

Если клеить ярлыки, он, пожалуй, агностик — причем настолько, чтобы отдавать себе отчет в крайней размытости термина.

Ефим Борисович тихо хмыкнул и с улыбкой мотнул головой: вспомнил, как умирал от хохота шестилетний Ванька, когда краем уха услышал слово «гностик». Этот дурачок катал по ковру машинки, пока отец беседовал по телефону с коллегой, но смешно другое: положив трубку, Ефим Борисович снисходительно переждал смех и всерьез принялся втолковывать ребенку, кто такие гностики! И агностиков не забыл… Сын, естественно, хлопал глазами и при первой возможности слинял из кабинета вместе с машинками. Сейчас, вероятно, поступил бы так же; никогда не питал интереса к высшим материям.

«И в кого он такой… земной?» — недоуменно наморщил лоб Ефим Борисович. — «В деда, наверное. Не в меня уж точно».

Сам он чуть не с рождения размышлял об устройстве вещей, и единственным его не изменившимся за жизнь убеждением было то, что выстроить истинную, всеобъемлющую систему знаний о мире невозможно. Ну, не дано человеку выйти за границы собственного восприятия, и все тут. Бесконечное, безмерное при всем нашем желании не втискивается в прокрустово ложе наших разумений, а Бог — который для нас важнее бесконечного за счет нами же в Него вкладываемого смысла, — и подавно. Существование Бога нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. «И, как говорится, бог с ним», — думал Ефим Борисович в молодости, ни в коем случае не считая себя атеистом, а просто оставляя в покое непознаваемое.

Он никогда не говорил: «Я верю в Бога» и не считал так, однако чем дольше жил, тем меньше мог отрицать наличие некой сверхсилы… сверхразума… сверхсубстанции… словом, чего-то такого, что вне нас и безусловно «сверх» нас — и притом крайне нам необходимо. Вряд ли кто-то станет отрицать, что главное для человека — царство Духа. «Ставьте все слова подряд в кавычки, если угодно, или ищите свои, желаю успеха», — неизменно ворчал на невидимого оппонента Ефим Борисович, когда в очередной раз пытался точно сформулировать свои мысли на сей предмет. А ворчать-то следовало на себя: к чему изобретать велосипед? Терминология давно придумана. В непознаваемое высшее начало бессознательно веруют, без преувеличения, все люди, и религиозная вера лишь осмысливает эту связь, находит для нее слова и формы.

Увы, и слова и формы долгое время казались замыленными и слишком прочно увязывались в сознании с карикатурным старикашкой на облаке, которого проглядел Гагарин…

Собственную философию хотелось перекодировать по-своему. Зачем? Кто же теперь скажет. Наверное, такова потребность всякого нового поколения.

Впрочем, и нынче при определении своих воззрений Ефим Борисович избегал религиозных терминов. Он любил цитировать Библию, особенно Экклезиаста, но для себя полагал — опять же, расплывчато, без формул, — что вслед за Кантом верит в небо над головой и нравственный закон внутри нас и что этот-то нравственный закон принято называть Богом. А потому важна не религия, но вера. Говорил ведь отец Мень, что религия возникла как результат ослабления непосредственной связи человека с Богом.

Отсюда вывод: человеку вполне достаточно знать, что внутри него живет Бог и что лучшая молитва Ему — чистая совесть, благие деяния. Но кланяться с целью просветления на восток по пять раз на дню или посещать по воскресеньям мессу — увольте. Уж лучше на регулярной основе переводить старушек через улицу. Церковные ритуалы не более чем отголоски язычества, следствие первобытного стремления к стадности, казалось Ефиму Борисовичу. Он же, по его собственным словам, был закоренелый индивидуалист и для установления связи с личным Богом в «пионерских организациях» не нуждался. Епитимьи на себя накладывал сам, да такие, что никаким торквемадам не снилось.