Анхелес Касо: Навстречу ветру

Похоже, святой Панкратий не очень-то прислушался к бабушке в тот день, потому что в действительности отец дожил до самой смерти, и его шевелюра осталась нетронутой, без единого седого волоса. В отличие от него, мамины волосы побелели очень быстро. По крайней мере, такой я ее всегда помнила. Сколько ее помню, а ей тогда еще не было и тридцати лет, мамина шевелюра была усеяна пятнами седых волос, за которые я неосторожно дергала, играя в парикмахера на кухне. Мама сидела на низком стульчике из камыша, а я стояла на коленях на табуретке позади нее, снова и снова проводя расческой по туго натянутым прядям и мучая ее, при этом она не жаловалась.

Мама вообще никогда не жаловалась. Не знаю, делала ли она это поначалу, когда родился Мигель, и она стала плохо себя чувствовать, окончательно утратив свою веселость. Но я сомневаюсь. Не могу представить себе, чтобы она протестовала, шепотом сокрушалась, повышала голос или противилась чему-либо. Мама научилась жить со своей грустью, мириться с ней, никогда не упоминая вслух. Но ей не надо было жаловаться, чтобы бабушка догадалась, что происходит. Как только она увидела, как мама выходит из машины и идет к двери деревенского дома, когда брату было уже два месяца, дни стали длиннее, и летнее тепло позволяло такому маленькому существу поехать и пожить в такой глуши, бабушка сразу поняла, что у нее послеродовая депрессия. Она наблюдала этот недуг у других недавно родивших женщин, тусклый взгляд, обмякший рот, явное отсутствие привязанности к ребенку, череду долгих приступов рыданий, связанных с чувством вины из-за неспособности быть хорошей матерью.

Бабушка ничего не сказала, пока там был отец. Как только он уехал на следующий день, довольный тем, что оставил позади на несколько недель этот груз женского томления и детского крика, она обустроила все так, чтобы ухаживать за больной. День и ночь она нянчила Мигеля, давая его маме только для кормления грудью, или чтобы та недолго покачала его, когда у нее был прилив сил. Бабушка достала из шкафа лучшее постельное белье и стеганое одеяло, вязанное крючком, пожелтевшие остатки своего приданого, чтобы заправить маме постель. Она уставила мамину комнатку цветами, свежими и красивыми гортензиями и каллами, растущими у стен дома. Бабушка укрывала и целовала маму каждый раз перед сном. Она позволила ей спать столько, сколько захочется. Готовила мамины любимые блюда. И, кроме того, бабушка дала ей лучшее средство, которое знала, против маминой болезни: настоянные на выжимках желтые цветки полыни, самые свежие на лугу, которые она собирала собственноручно посреди рощи, там, где на них падаю больше всего волшебных лучей рассвета. По три крупных глотка в день.

Это средство излечило грусть тёти Эстилиты, когда ее жених уехал на Кубу, а она все плакала, зная, что никогда больше его не увидит. Оно очень помогло бедной Хосефине, когда она овдовела в тридцать два года с пятью детьми на руках. А когда Маноло с перекрестка однажды вдруг залез в постель и не хотел выходить после того, как, по его словам, накануне ночью он увидел толпу мертвецов, крутившихся у его дома и звавших его по имени, именно трава полыни помогла ему выбраться из угнетенного состояния и страха. И он снова стал беззаботным пьяницей, каким и был всю жизнь.

Травы и бабушкина забота очень помогли маме. Постепенно к ней вернулся аппетит, и она стала навещать подруг, которые в первые дни пришли повидаться с ней и остались очень недовольны ее вялостью. С каждым разом мама все больше занималась Мигелем, и с большим удовольствием. Иногда, когда стояла хорошая погода, мама проводила весь вечер, подремывая с ним на руках под яблонями в саду, укрытая пледом. Она обнимала ребенка и улыбалась от ощущения теплого детского тельца, его сладкого запаха, от мысли, что он постепенно вырастет и станет мужчиной, который всегда будет очень ее любить, и которого она будет любить, так, как никого раньше. Тогда маме, наверное, казалось, что перед ней простирается долгое, счастливое и благополучное будущее, и что печаль, внезапно поселившаяся в ее душе, навсегда рассеется. Жизнь снова станет напоминать приятное ощущение свежей травы, солнечных лучей, пробивающихся через листву деревьев, легкого ветерка, нежно обдувающего землю, словно дружественное похлопывание по спине.

Но тут, когда все вроде бы вошло в норму и мама оставила депрессию позади, в деревню явился отец, чтобы забрать ее и ребенка. Прошло шесть недель, и ему наверняка показалось, что по правилам приличия им пора вернуться домой. Еще немного и начались бы пересуды среди соседей и знакомых. Отец не был расположен давать повод для обсуждения его безукоризненной нравственности, соблюдении им всех священных предписаний, обозначенных обществом. В публичной жизни отец всегда строго придерживался поведения, свойственного образу человека достойного и честного. Он целыми днями находился в скобяной лавке, а когда она закрывалась, возвращался домой, как любящий муж и отец. Его единственный досуг представлял из себя недолгую беседу после обеда с компанией друзей, таких же дельцов, как и он. По воскресеньям отец водил нас в церковь, где мы по очереди исповедовались, он всегда первым, после чего посещали службу в двенадцать часов, на которой присутствовали все самые важные люди в городе. Перед тем как войти в церковь, он давал каждому из нас по монетке, которую нужно было опустить в кружку для подаяний, и куда он опускал целую купюру. Отец всегда молился очень громко, заглушая своим мексиканским произношением мамин слабый шепот, сильно бил себя в грудь и надолго обхватывал голову руками после причастия, так, словно он истово молился за спасение мира.