Ганс Носсак - Избранное

В годы гитлеризма за одну из своих пантомим, высмеивающую Гитлера, а еще больше за вызывающее поведение на допросе д’Артез был отправлен в концлагерь (где, кстати, носил одежду, сшитую из ткани, которую поставлял концерн «Наней»), Жена его бросила (может быть, и донесла на него), вышла замуж за эсэсовца, дочь росла в новой семье, не зная, кто ее отец. Чудом уцелев (может быть, и в силу своих родственных связей с концерном) и выйдя на свободу в 1945 году, д’Артез понял, как сказано в романе, свою «экстерриториальность».

«Экстерриториальность» — слово, заимствованное из дипломатического языка; поэтому и маска, которую в жизни надел на себя д’Артез, — это опошленное представление о дипломате; оно означает его неподвластность «сиюминутной» жизни; оно означает также и его неуязвимость, бессмертие и в то же время — отстраненность от всего актуального.

Впрочем, с точки зрения «отстраненности от всего актуального» в романе все не так просто, хотя противопоставление «экстерриториальности» и «актуальности» проведено через всю книгу.

Во всяком случае, поведение д’Артеза и на сцене, и в жизни во времена гитлеризма не подходит под это понятие. Более того. В гротескной сцене допроса оберрегирунгсратом Глачке д’Артез произносит длинную речь, из которой следует, что «мы» (тайная организация людей духа!) были твердо уверены, что д’Артез (бальзаковский) объявится в Сопротивлении. Издевательство над тупым полицейским чиновником? Конечно. Но все же и мысль об активном антифашистском действии как естественном поведении любимого героя.

Лембке говорит, что раньше д’Артез не понимал своей «экстерриториальности» и потому вмешивался в повседневность, а позднее осознал, кто он. Следовательно, поведение его изменилось. Однако по описанным в книге пантомимам, то есть по его отношению к искусству, к своему творчеству, нам это трудно уловить; судя по всему, они были резкой и непримиримой критикой существующих порядков. Эдит, дочь д’Артеза, рассказывает, какое горькое чувство оставалось у него от выступлений перед самодовольной аудиторией, которая бездумно и весело смеялась, не желая понимать трагического смысла его искусств?: «Зрители хохочут над остротами, а меняться ничего не меняется. В этом папа участвовать не желал. Одно огорчение, говорил он. Так всегда получается с актуальностью, как он это называет. Ходишь вокруг да около правды, только этой шайке жизнь облегчаешь».

Это чувство бессилия перед «обществом потребления», которое научилось даже критику в свой адрес обращать себе на пользу, мы знаем не только по романам Кёппена, Бёлля, фон дер Грюна и многих других западногерманских писателей, по и по их собственным горестным признаниям. Д’Артез в этом не отличается от Шнира из романа Бёлля «Глазами клоуна» и даже от самого Бёлля. Здесь надо искать объяснение, почему последняя фраза письма д’Артеза (д’Артеза как бы «настоящего», бальзаковского) звучит так: «Гений есть дар — стиснув зубы преодолевать лихую годину» (очевидно, своеобразная перефразировка бюффоновского афоризма: «Гений — это терпение»).

Высшее свидетельство «экстерриториальности» д’Артеза заключается в том, что он всегда превосходит окружающих его людей, будь то Глачке или Наземаны, и всегда хозяин ситуации. Побежденным мы его не знаем; он неизменно владеет своим лицом, придавая ему любое выражение. «Правильнее было бы сказать, лишая его всякого выражения, ибо этим как раз объясняется эффект, который он производил».

Приехав на похороны матери, он спросил у Лембке, какое надо сделать лицо, когда ты остаешься один на один с мертвецом, если это твоя мать? А потом, после описания помпезных похорон, на которых родственники соревновались в демонстрации показного горя, он сказал: «Актерской выучки нет, вот и меры не знают».

Так «экстерриториальность» д’Артеза поворачивается своей холодной и презрительной стороной к тем, кого он отрицает. В книге нет и намека на «деланное» лицо, когда речь заходит об отношении д’Артеза к близким ему людям — будь то Ламбер или его дочь Эдит. Его искусство человечно.

Таким образом, если мы попытаемся разобраться в поведении д’Артеза (отвлекаясь от «трансцендентной» вечности, просвечивающей, по Носсаку, за его обликом), мы увидим вполне реальные причины, заставляющие его строить свои отношения с окружающим миром на принципах «экстерриториальности», причины, лежащие в жизни общества, законы и обычаи которого он отрицает. Но все же не случайно, разумеется, автор все время держит своего героя далеко за пределами непосредственного действия, «за кадром»; соприкосновение с реальной жизнью безжалостно развеяло бы эту красивую и утешительную сказку.