Федор Московцев - Карибский кризис

Я окинул взглядом здание — от первого этажа до шестнадцатого. В котором проживала добрая половина кардиоцентра. Если кто-то что-то пропустит, и не узнает о перемещениях своих соседей, то сможет справиться у консьержа и получить исчерпывающую информацию.

— «Тихо любить» говоришь… Но так не бывает. И это, твоя мама — я за тебя отвечаю перед ней.

Она словно ждала эти слова.

— У моей мамы какие-то сложности с тобой, а не со мной. За меня не волнуйся.

Я немного опешил от такой постановки вопроса.

— Но мне от этого не легче.

— Необязательно об этом всё время думать. Зачем впутывать в наши отношения кого-то третьего?!

— Опять же, Таня — «тихая любовь». Когда мы выйдем из этого подъезда…

— Для начала туда нужно зайти, — нетерпеливо перебила она.

— …мы будем уже не те, что сейчас. В одном арабском стихотворении говорится, что мужчина — это молоко, а женщина — сахар. Когда они соединяются, молоко растворяет сахар. Нет уже прежних соединений, есть сладкое молоко.

Она сделала восхищенное лицо и ответила абсолютно серьёзно:

— Ты такой глубокий, такой начитанный.

Конец словесной игры уже был близок. Нам надоело разговаривать.

— Хорошо, — сказал я, повеселев, — будем смотреть на это с хорошей стороны. Ты, наверное, заметила, что я еле сдерживаюсь, глядя на тебя. Понимаешь, что тебе придётся выдержать?! Слышала когда-нибудь такое слово — «хардкор»?

Она потупила взгляд с прелестной стыдливостью:

— Я справлюсь.

Серо-зеленые её глаза, обладающие даром стольких превращений, то жестокие, то бесстыдные, то смеющиеся, — эти ясные глаза я видел перед собой, даже когда она на меня не смотрела, и с отчетливостью будущего воспоминания знал, что взгляд её всегда будет следить за мной. Мне на роду написано влюбляться в зеленоглазых девушек, я вспомнил Катю, её изумрудные глаза. И прежняя печаль посетила меня; печаль была в воздухе, и прозрачные её волны проплывали надо мной, над Таней, вдоль её ног и груди; и печаль выходила из Таниного рта невидимым дыханием. Зеленый цвет представился вдруг мне выражением какой-то постигнутой тайны — и постижение было светлым и внезапным и точно застыло, не успев высказать всё до конца; точно это усилие чьего-то духа вдруг остановилось и умерло — и вместо него возник зеленый фон. Потом он вдруг превратился в серо-зеленый, как будто усилие ещё не кончилось и зеленый цвет, посерев, нашёл в себе неожиданный, матово-грустный оттенок, странно соответствующий моему чувству и имеющий отношение именно к этим двум девушкам — Кате и Тане. Их постигла одна и та же судьба, одно и то же наказание — Я. Как говорила Катя — «самый несерьёзный человек на свете». На мгновение показалось, вот-вот я соединю этот сегодняшний день, слова сегодняшней девушки, целовавшей меня, с тем ушедшим временем, вдруг пойму тайный ход своей жизни и увижу то, что не дано увидеть — глубину своего собственного сердца, ту, где решается судьба.

Я почувствовал, как затуманилась моя голова и что уже не я, а кто-то другой, которого я знал и не знал, никогда не колеблющийся, руководит моими поступками.

Резким движением я вытащил ключ из замка зажигания, взялся за дверную ручку:

— Так, всё, пойдём!

Мы вышли из машины и направились к подъезду.

Понадобилось время, больше года, чтобы снова решиться на этот шаг, и, наверное, гораздо больше нравственных усилий, чем в первый раз. Таня замкнулась, ей казалось стыдным, что сама предложила себя, она опасалась, что я буду плохо о ней думать, и оправдывала свой смелый поступок тем, что «должна была». Отливу способствовало поведение матери. Арина была недовольна, что ситуация с невинностью дочери быстро изменилась после встречи со мной; но, будучи не в силах остановить события, она не только предоставила ей свободу, но активно помогала советами, участливо расспрашивала, вела дружеский диалог. Чем поставила Таню в ступор — свободу-то она получила, но что дальше?

Я отлично понимал её внутреннее состояние и догадывался, о чём говорят мать и дочь, и втайне радовался, что наши встречи постепенно сходят на нет — Таня перестала ездить в офис Совинкома, у нее появились репетиторы, подготовка к институту занимала всё свободное время, а у меня всё, что не связано с работой, автоматически отодвигалось в самую дальнюю очередь. Специально устраивать свидания, да еще находясь в родном городе — для меня, такого женатого, было верхом неблагоразумия. Я звонил Тане больше из чувства некоей обязанности, и облегченно вздыхал, если удавалось ограничиться просто звонком. Да, природа поймала нас в ловушку… но близость словно отрезвила нас обоих, что-то заставило проявить благоразумие, чтобы избегнуть хитростей природы. Отношения «должны» были развиваться, но как — никто из нас не знал.