Мартин Эмис - Записки о Рейчел

Мы прибыли первыми.

Обнаружилось, что у матери приступ бешенства. Она пребывала в таком неистовстве, что, не успев поздороваться, мы с Рейчел немедленно спросили, не можем ли мы хоть чем-нибудь ей помочь — пока еще есть время, пока есть надежда. Оказалось, все, что может сделать Рейчел, так это помочь домработнице (весьма симпатичной) почистить картошку. Все, что требовалось от меня, это съездить в Оксфорд и забрать Валентина.

— Но я не умею водить, — сказал я.

— Ты ведь брал уроки.

— Знаю. (В мобильной семье Хайвэев уроки вождения были традиционным подарком к семнадцатилетию.)

— И у тебя был экзамен.

— Знаю. Но я его завалил.

— Но ты снова сдавал.

— Знаю. И снова завалил.

— Ну, теперь уже поздно. Куда я задевала ключи?

Я залез в «мини» своей матери, и, выезжая, чуть было не посадил несчастную старушку на капот.

Проехав по фальшивому платному мосту — плата составляла умопомрачительную сумму в три с половиной пенса, — я разогнался по прямой до шестидесяти километров в час. На подобных скоростях, чтобы машина не развалилась от вибрации, было целесообразно надевать на рычаг коробки передач туфлю с высоким каблуком, которая специально хранилась для этой цели в дверном кармане. Сделав это, я заметил в двухстах метрах передо мной тощую фигуру, которая неподвижно стояла на правой полосе дороги. Дабы вывести ее из задумчивости, я посигналил. В ту же секунду фигура рванула через дорогу, будто спасаясь от смертельной опасности, теряя по пути шапку, покупки и единственный коричневый шлепанец, прыгая к противоположной обочине, как лягушка, подгоняемая электрическими разрядами. Я сбросил передачу, замедлил ход и плавно остановился возле нее.

— Ничего бы не случилось, — сказал я, возвращая ее принадлежности, — вы могли бы просто вернуться на тротуар. Вы в порядке?

Она смотрела перед собой невидящим взглядом и думала: чтоб я сдохла, если еще хоть раз выйду на улицу.

Я запарковался перед школой Валентина, одной из лучших оксфордских начальных школ, которая, несмотря на это, сильно смахивала на отель из набора для игры в монополию, но только крупнее, грязнее и с настоящими окнами. Валентин (а точнее, его дурацкое имя) уже был в списках одной второразрядной общественной школы, когда мой отец решил его туда не отдавать. Я пытался сформулировать вредительскую сущность подобной политики, шагая по аллее, отделяющей школу от площадки для игр, где Валентин, предположительно, играл в футбол. Я с теплотой в сердце предвкушал, как оторву его от любимой игры. Мой шаг замедлился.

Прошла ли уже моя одержимая ненависть к Валентину? Более или менее. Те времена позади. А сколь невыносимо было смотреть, как он вваливается в дом с толпой своих друзей; выбирать ему по просьбе родителей игрушки в каталоге; видеть, как мать наряжает его взрослым (метр с кепкой) пижоном (мы с ним перешли на длинные брюки одновременно: мне было тринадцать, ему — четыре); смотреть, как он, не держась за руль, катит по улице на своем спортивном велосипеде, напевая «Hey Jude». И я не оставался в долгу: ломал его велосипед, сдабривал его витаминный напиток свежей мочой, плевал ему в тарелку и даже обдумывал трюк с использованием творожной массы, но все-таки решил, что самовыражение не должно заходить так далеко. (Как правило, я и сам не одобряю подобного поведения, но здесь — как бы получше выразиться? — дело касалось семьи.)

В правом углу игровой площадки, в двадцати метрах от меня, четверо мальчиков, и мой брат в их числе, стояли полукругом напротив пятого. Пятым был Жирняга. Он ежился от страха. Я занял наблюдательную позицию за стойкой футбольных ворот.

На Жирняге был вязаный свитер, сандалии, надетые поверх носков, и короткие штаны с заплатками (остальные были в длинных брюках). Явно не салонная стрижка нависала над лицом, которое давно уже свыклось — скорее даже, почти примирилось — со страхом.

Оглядев своих друзей и убедившись в их безусловном одобрении и поддержке, один из мальчиков шагнул вперед и отвесил Жирняге оплеуху. Трое других присоединились. Я подождал еще, слабо надеясь, что Валентин вытворит что-нибудь особенно гнусное, а затем громким криком оповестил их о своем присутствии.

Я подошел.

— Убирайся, — сказал я Жирняге, рассчитывая, что мое вмешательство будет воспринято так, будто я усмиряю чересчур расшалившихся детей, а вовсе не спасаю кого-то от взбучки. Жирняга подхватил свой ранец и шапку и засеменил прочь, а дойдя до ворот, припустил бегом.