Джонатан Бейн - Фанатка

— Это не я, — заявил он жене, когда получил макет обложки.

— Может, и не ты, — ответила тогда Джулианна, желая его утешить, — но этот парень чертовски симпатичный.

Майк приглашающим жестом указал на два кресла для посетителей. Питер сел в то, что стояло ближе к двери.

— Итак, — сказал агент.

— Ну вот.

— Ты готов двигаться дальше?

— Несомненно, — отозвался Питер. — Это было… — Он замялся, подыскивая нужное слово, но на ум пришло лишь одно: — Трудно.

— Трудности — моя специальность. Или надо тебе напомнить, как ни один издатель не желал публиковать «Анжелу»?

— Ты уж напоминал. Много раз.

— Это полезно повторять. Нет таких проблем, с которыми я не справлюсь.

— Чудотворец.

— Абсо-черт-побери-лютно, — усмехнулся Майк и заговорил непосредственно о деле: — Когда я увижу текст?

— Я наполовину закончил последний вариант. Дай мне еще неделю — дней десять.

— Так скоро?

— Все целиком и принесу, — обещал Питер.

Майк проводил его в приемную, похлопал по плечу. Вполне дружеский жест.

— Мы с тобой уже тысячу лет никуда не ходили, — сказал он.

— Да уж, — согласился Питер.

Не то чтобы ему этого не хватало — вовсе нет. Поход с Майком — удовольствие во вкусе Майка, а у Питера душа к таким развлечениям не лежала.

— Давай-ка мы с тобой купим пиццу, — предложил агент проникновенно, — надеремся до поросячьего визга…

— …и закончим вечер в клубе «Скорз»?

— Ты читаешь мои мысли, — произнес Майк довольно.

Он улыбнулся Питеру — слегка напряженной, но дружелюбной улыбкой.

— Это один из путей, — сказал тот.

Когда прозвенел звонок и заглушил полицейскую сирену, удалявшуюся в неизвестном направлении по Одиннадцатой Вест-стрит, на фоне каменных монастырских стен разлилось синее в клеточку море.

Дети, посещавшие школу при монастыре Святой Оливии, с первого по пятый класс, ринулись на свободу с громкими криками — то были их собственные песни освобождения. Кимберли была среди них, по-прежнему с желтым пенопластом на голове. Она обнаружила отца возле старых кованых ворот. Он смотрел вниз, избегая неприязненных взглядов матерей и нянь, которые, как и он, пришли забрать детей из школы. Должно быть, они не могли простить Питеру, что он написал «Анжелу по прозвищу Ангел», как будто он самолично выдумал всех на свете пятнадцатилетних проституток.

Чтобы не видеть осуждения в чужих глазах, Питер ковырял черную, пошедшую пузырями краску на воротах. Предполагалось, что краска защищает ворота от ржавчины, но там, где она вспучилась, ржавчины было полно. Интересно, сколько раз эти ворота красили? А эти слои черной краски — что они защищают больше: железо или ржавчину?

Он поднял взгляд, когда к нему подбежала Кимберли. Питер поймал дочь в объятия и поднял высоко в воздух:

— Только не говори, что ты весь день так и ходила с этой штукой на маковке.

— Ага, — Кимберли захихикала, — не скажу.

Смеясь, Питер чмокнул ее в лоб, при этом сам стукнулся лбом о желтый пенопласт. Затем он бережно поставил дочку наземь и взял за руку:

— Как прошел день? Удачно?

— Удас-сно, — подтвердила Кимберли, свистя дыркой от выпавшего переднего зуба. — У нас была контрольная, и я все слова написала правильно.

— Молодец!

— МО-ЛО-ДЕЦ, — проговорила Кимберли нараспев, без ошибки в безударных гласных. — И знаешь что?

— Что?

— Сестра Бернадетта сказала, мне можно привести тебя показать и рассказать.

— Ну и когда это будет?

— Через две недели от сегодня.

— До той поры я непременно отправлю свой писательский костюм в химчистку, чтобы он был готов к сроку.

Кимберли засмеялась:

— Глупый ты, папа.

— Я знаю.

Матери и няни больше не смотрели на Питера — они уже разобрали детей и повели по домам. Лишь качали головами, когда проходили мимо. То ли не одобряли его, то ли отрицали что-то, ему не известное. А быть может, чему-то сочувствовали.

Питер и Кимберли уходили от школы последними. Как обычно, никуда не торопясь. Тем более не стоило спешить в такой славный денек, как этот. Ранняя осень: еще многое напоминает о лете, и деревья не все пожелтели.

Она наблюдала с другой стороны улицы. Курила, наслаждаясь каждой затяжкой. До чего же неуютно ей стало в Нью-Йорке с той поры, как в городе запретили курить в общественных местах. Это положило конец ее виски с содовой под пару сигарет в любимом баре после какой-нибудь особо тяжелой смены. Она пыталась получить свое удовольствие дома, но оказалось, что это совсем не то же самое. Дома виски с сигаретой были знаком отчаяния, одиночества. А Пола Росси, в свои сорок с лишним, дважды разведенная, и без того чувствовала себя достаточно одинокой.