Елена Крюкова: Серафим

Я исповедовал, Господи, людей Твоих. Я много слышал признаний, много страшных и ужасных покаяний; много слез видел я, много рыданий звучало под моей епитрахилью. И я молился всегда, исповедь принимая: укрепи меня, Господи, помоги взять на свои руки, на грудь свою сильную принять чужие черные беды, чужие грязные грехи, чужие горькие слезы! Нет, не чужие – родные. Исповедь – дар сердца сердцу. Я людям родной становлюсь, когда они каются мне, вместо меня перед собою Тебя, видя, Господи. И я молился всегда об одном, исповедуя грехи людей моих: Господи, очисти сердца от греха! Ибо ярче Праздника нет на земле, чем от греха свободное сердце! Очищенный от греха становится, с колен вставая, Богом. На миг, Господи – Тобою становится.

Я был рукоположен в священники однажды на земле, и это Таинство Ты дал вкусить мне, Господи. Я бы мог не стать на свете священником; эта стезя могла бы мимо меня пройти, и я – пройти мимо нее. Но Ты дал мне приобщиться к тайне Прислужника Твоего, Возжигателя Огня Твоего, Чистильщика, по утрам и вечерам, Храма Предвечного Твоего. И, воздевая руки, возношу я из сердца громкую благодарность Тебе, Господи: и я немного побыл на земле Учеником Твоим, Апостолом Твоим, Служкой Твоим, непотребным, усердным, послушным Рабом Твоим. Свечи Тебе возжигал. Иконы Тебе малевал. В колокол Тебе звонил, и зимний ветер на колокольне слезы мои вытирал.

Я причащал, Господи, Тела Твоего и Крови Твоей Святой людей твоих. Так, вкушая на Литургии Тело Твое и Кровь Твою, вместе благодарили мы Тебя – за счастье быть, жить на земле. Сложив руки на груди, подходили люди к Причастию, и я влагал им в жаждущие рты Святые Дары, и видел, как вспыхивают изнутри ясным светом их бедные лица. Хлеб и вино! Миро и елей! Смех и слезы! Объятья и гроб над разверстой ямой! Вот вся наша жизнь, милые, и я – ваш священник, слуга ваш смиренный, с вами.
Любите жизнь. Она так прекрасна, так прекрасна, Господи.
И смерть тоже любите.
А Христос Бог – с нами, во все времена, до скончания века. Аминь.

ИКОНОСТАС

Со страхом и трепетом приступил я к малеванию Иконостаса.
Я хорошо изучил, каков канон писания Иконостаса; как, один над другим, выстраиваются, растут все вверх и вверх ряды Его.
Иконостас, золотой щит храма. Иконостас, преграда между сердцем-алтарем и подкупольным Мiром, где волнуется людское море; Иконостас, строгое воинство святых, чьи тела давно истлели, благоухающие, в черной земле, а какие лежат, нетленные, в драгоценных раках; а Дух светлыми столбами стоит над землею, крылато парит под облаками, сходя к нам и спасая нас.
Иконостас, Церковь торжествующая, что благодатно молится за нас.
И, сам трепеща и молясь, приступил я к последней, в моей деревенской церкви, работе своей.
Кисть в краску окунул. Кистью взмахнул. И стал малевать.
Все я знал хорошо, назубок: Местный чин, и надо справа от Царских Врат нарисовать Спасителя, еще правее – Божию Матерь; а потом – Архангела Гавриила; а слева от Царских Врат – опять Богородицу, Казанскую Матушку, в ее же честь наш храм освящен, в поклоне перед Спасителем застывшую.
Праздничный чин, и тут иконы всех Двунадесятых праздников, так любимых мною.
А выше – Деисусный чин, и тут – намалевать иконы великих Святителей и страшных Архангелов, хранящих небесный покой: крылатых, в полете широком под Солнцем и Луной, вот они – Михаил, Гавриил, Уриил, с очами бездонней колодцев, в плащах синее волжского плеса!
А выше – Пророческий чин, и выстроить в ряд всех огненных пророков, всех, кому уста жгло Господне пламя: Исайя, Иеремия, Даниил, Давид, Иезекииль, Илия, музыка ледяного ветра в бородах ваших, седых кострах!
А выше – Праотеческий чин, прародители, патриархи. Авраам. Исаак. Иаков. И рядом с ними – праотец Ной, бросает узловатую, как корень дуба, длань, подобную яркой молнии, к новой земле.
А выше, еще выше – что? – купол уже, небо уже. Выше неба нет ничего.

И так я кистью ударил по намазанной олифой доске и стал малевать.
И что? И что же?
Куда исчезли пророки? Куда делись праотцы?
Куда улетели Святители и Архангелы?
С Иконостаса моего, последней работы моей, шли на меня люди мои.
Шли на меня живые, любимые, до седого волосочка, до морщинки малой знакомые мне люди мои.
Шли все они с деревянной стены ко мне, на меня. Лицом ко мне.
Шла Однозубая Валя. Шел Венька Белов под руку с матерью, дряхлой Сан Санной. Шел Юрий Иванович Гагарин, и нес в руке косу, ибо сохла под Солнцем июльская трава, и спешил он скорее ее покосить.
Шел Ванька Пестов. Колька Кусков. Шел лысый Лукич. Шел доктор сельский Петр Семеныч Борода, в руках осторожно нес стальной ящик с медицинскими острыми ножами и прокипяченными пинцетами. Шел Николай-Дай-Водки, и в кулаке четвертушку дешевой водки сжимал. Шел Пашка Охлопков, подмигивал мне незрячим глазом, а зрячим – искры ненависти в меня метал. И брат его шел, Петька, и так оба шли на меня – Петр и Павел. Шла нежная Дорочка Преловская, и Кира, Раисы Захаровой дочка, и вечно смущенная, будто кошка, что творожок со стола стащила, Липа Зудина, и бойкая Светка Бардина, рыжая нахалка, и долгая ростом Галя Ермакова – высокое, соловьиное сопрано в церковном хоре моем. Шла Ветка-коровница, с килою под шеей, давно уж кисту ту надо было в больнице вырезать, а она все копила-копила, и нарастила зоб, не хуже индюшки; и Вера Формозова шла, и шла за ней, за Верой, вся ее скотина – пятнистые ярославские коровы и одна коровушка темно-красная, с белой звездой во лбу, овцы палевые, с мягкой, кисельной шерстью, и чернорунные бараны, куры рыжие с петухом алым, как старый флаг, да хвост черно-синий, вороной, а сам громогласный, заорет – оглушит! – гуси и индюки, и три козочки-кокетки, каблучками-копытцами тонко постукивали, переступали, и две собаки блохастых, и восемь котов приблудных, в Вериной избе дом обретших. Шли старухи мои – Галя Харитонова, по первому мужу Борисова, по второму мужу Пушкарева, Нина Селиванова, Галина Машенкова, шла пасечница Вера Смирнова, что свечи на службах мне всегда зажигать помогала. Шла Линка-Магдалинка, мариечка раскосенькая, с туеском свежей малины в руках. Шел Зиновий Кашин, отец возлюбленной Насти моей. Шла Верочка, бедная жена моя, нетвердыми, крошечными, как у ребенка, босыми ногами по снегу, и пьяно глаза ее блестели, слезились. Шли сестры мои, Марина и Валентина. Шла, не шла, а летела по воздуху малютка Анночка, мертвая дочка моя. А рядом с ней летел, лежа на руках ветра, маленький младенчик, и знал я, что это брат мой Владимир, умерший от дифтерита, и рядом с ребеночком летел и за руку держал его брат мой Алеша, что утонул по весне в холодной реке. Шел отец мой Валентин Иваныч, поляк, из Варшавы после войны в Россию ребенком привезенный, шел красивый и веселый, и было ему теперь навсегда тридцать лет, и пахло от него табаком и одеколоном «Шипр», я чуял, явственно запах доносился. Шел дед мой Илья Семеныч, которого я никогда не видел, его же на войне убили фрицы, а он все кричал, руку вздернув в последней атаке: “За Родину! За Сталина!” И “козья ножка, свернутая из рваной газеты, дымилась, выпадая на рваную, дырявую землю из орущего рта его. Шла пьяненькая мать моя Матрена Ильинична, шатаясь, об руку с бабкой моей Марфой, крохотной, пушисто-седенькой, ростом с ребеночка, и почему у них обеих летели белые крылья за спиною?! Ангелами ли стали они…
Шла Иулианья, сложив руки на животе, будто ребенка счастливая старуха носила, наподобье Сарры или Елисаветы, ветхих годами. Шел рядом с нею сын мой Никитка, во весь немой рот смеялся, и видел я во рту у него дырку от молочного зуба!
Настя, а Настя где же, где же Настя, где же, где…
Шел отец Максим, руку для благословенья подняв. Шел отец Григорий, и сжимал крест в руке, и ветер ерошил бешеные рыжие волосы. Шел отец Симеон, улыбался, и мотался в кулаке его рыболовный садок, и мерзлые окуни топырили алые плавники.
Настя, я не вижу тебя, Настя…
Шли…
Да все они шли на меня, шли и шли, и я выронил кисть из рук. Да они же сейчас пройдут по мне, и сметут меня, и пройдут сквозь меня, и впечатают ступни свои в меня, пройдут, как по грязи осенней, по прошлогоднему снегу, как по июльскому покосу пройдут – и следа не оставят!
Я задыхался. Воздух ноздрями, ртом ловил.
Кисть на полу валялась. Красная краска текла.