Елена Крюкова - Серафим

И Молодая отвечает тихо и весело:

И отвечает Молодая, улыбаясь, глядя Матери в лицо:

И протянула Мать облаченную в черное руку. И заструились вниз черные скорбные складки. И выблеснул старый медный нимб ободом золотым, ярким. И черная траурная ткань вся покрылась звезд предвечных сверканьем.
И поглядела Мать на рукав Свой, на подол Свой, усыпанный алмазами и рубинами живыми, бирюзою и жемчугами.
И сказала так Мать Молодой:

И Молодая встала на колени и крепко ноги Матери обняла.
И ярко горела золотая, унизанная яхонтами небесная, звездная парча, вместо сирого нищего черного платья, вместо мрачного вдовьего плата.

СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ

Лик летит из мрака.
Далеко – внизу – воет собака.
Лик летит прямо на меня. Он – подобие огня.
Он бледный от мороза. Он замерз среди звезд. Он летит к людям. Летит ко мне.
Я грею смертное лицо свое, жалкие руки на Его огне.
Он все ближе. Я различаю на Лике – малые родинки.
Земля моя… далеко… внизу… морщины рек… седые власы лесов… родная… Родина…
Белые голые ветки жесткой бороды опушены голубым инеем.
Синяки под глазами закрытыми.
Рот в крови.
Как жить без любви?! И фарисею?! И мытарю?!
Космы дергает ветер.
Бешено ветер рвет его длинные волосы.
Я вижу его.
Я не слышу его голоса!
Я хочу крикнуть: не надо, ветер! Брось, ветер! Пощади Его, ветер!
Лик встает, торжественный, в золотом свете.
Я не умею рисовать сусальным золотом. Это не я рисую. Это ветер рисует.
Над Ликом – острая звезда горит, лютой тоскою тоскует.
Лик? Лицо. Простое лицо. О, я ошибся, обознался.
Я, выходит, не с Богом, а с последним бродягой спознался?!
Откуда он-то тут?! Я ж Бога малевал… возгордился…
А он тут как тут, бродяга пьяный! Старик, а смеется беззубо, во весь рот, будто на свет народился!
Кряхтит: мужичок, ты того… этого… не дашь мне на четвертушку?..
А я уж вот… тюремную свою приготовил кружку…
А я это… под мостом ночую… меня ловят-ловят, да поймать все не могут…
Ну, подай на четверочку беленькой!.. все сердцу подашь на подмогу…
Выпью – и согреюсь… калачиком свернусь… где, спросишь?.. а вот тут… на вокзале…
Скамейку жесткую, деревянную оболью слепыми слезами…
Матушке Богородице помолюсь губами немыми…
Кто я, спросил?.. да разве теперь я свое упомню имя…
Как назовешь – так и ладно!.. Дай денежку, а?.. Горло пересохло… в животе будто пламя…
Такое и с тобой может быть. И с ним. И вон с ним. И – со всеми нами…
Я плачу, да! Я последний бродяга! Жалкий, голодный!

…Я – твой Христос Бог.
Я лечу тебе прямо в лицо жарким Ликом.
Над головой. Над душою твоею свободной.

БОЖИЯ МАТЕРЬ ЧИМЕЕВСКАЯ, ЧУДОТВОРНАЯ

Очень темный, карий, ржавый, прокопченный фон.
Во мраке синеют, густо, бирюзово синеют белки огромных Очей.
Да, Очи у Нее, а не глаза.
Радужки – черные колеса. Черные Луны. Катятся по слезному Молочному Пути.
Катятся Очи с Лика Ея вниз, все вниз и вниз, да никак скатиться не могут.
Она Сама сошла с иконы Своей – вниз.
Сошла в трущобы. В развалины. В нищие избы. К прокаженным. К убогим. К слепым и хромым. К израненным не на священной войне – в поножовщине, в подворотне, в схватке подлой, бандитской.
Повязки накладывала на выколотые финкой глаза. Сращивала детские, хулиганские переломы. Из-под лежачих больных – поганые судна выгребала. Обмывала их. Обтирала. На пылающий лоб мокрую холодную тряпку накладывала.
Лечила. Любила. Бинтовала. Обнимала гипсом распухшие ноги. Мазала облепихой изрезанные руки. Капала масло на вздутые, страшные язвы.
И все шептала, шептала: не больно тебе, милый мой, любимый, не больно, не больно! Ты поправишься. Вылечишься ты. Потому что Я тебя люблю, единственный мой, единственная моя.
Ей плевали в лицо: Ты Сама захвораешь проказой! Ты будешь кашлять чахоточным кашлем! Ты, безумная, Сама подцепишь дурную, дикую болезнь, будешь Сама в пыли и в отбросах кататься, будешь Бога молить, чтобы вечную жизнь от Тебя взял!
А Она все ходила за смертниками. За приговоренными ходила. За теми, от кого все отступились. За теми, кто не нужен был на земле никому.
Кроме Нее.