Елена Крюкова - Серафим

Я ведь не хотела видеть никакого Пашку. Никогда! Никогда больше в жизни! Не хотела!
Одна махнула рукой над копчеными сомами:

И я пошла. Все прямо и прямо.
И не заблудилась.

Пришла в больницу. Спрашиваю сестер в приемном покое: у вас лежит больной Павел Охлопков? Лежит, отвечают. Его в Нижний Новгород, в областную больницу, возили, на операцию, и там он три недели лежал, а теперь снова к нам перевели, на выздоровление. А вы кто ему, спрашивают?
Я замялась. Не знаю, что сказать. И как-то губы сами вылепили: жена я ему.
«Молоденькая какая жена! – молодые сестрички смеются. А одна, старая, глядит на меня зорко, черно, как ворона на корку хлеба зимой. – А что ж вы так поздно-то к мужу слепому являетесь!»
Слепому, слепому, слепому, билось во мне.
«А я это, я в отъезде была, в срочном», – вру, и красная вся, и понятно, что вру. Хмыкнули. Здесь сидите, сказали, сейчас вас к нему в палату проведут.
Провели. Я порог-то палаты переступила – и сразу его увидела.
Лежал вверх лицом. Синяки уж с лица сошли. Оба глаза были перевязаны чистыми белыми бинтами. Такими белыми, что у меня в глазах заболело, и я сама тоже чуть было не ослепла.
Почему оба глаза, глупо думаю, почему оба-то глаза, почему…
Подхожу. Тихо так подхожу. А он все равно услышал. Губы разлепил. Говорит:

Я села на табурет около койки его. Ничего сказать не могу. Губы как ватные стали. И голос пропал. Почему оба глаза, все думаю, да что ж это, оба…

Руки у него поверх одеяла лежали. Взяла его руку в свои.

А он узнал. Голос мой узнал.

Бинт, которым глаз его левый перевязан был, влагой пропитался. Это он заплакал. И руку мне жмет.
И я говорю, а губы все мокрые, и я не понимала тогда, что я тоже плачу:

Он все шептал: что?.. что?.. – и крепко, крепко жал мою руку. Крепко, до боли.
И рот его дергался и улыбался под слепыми бинтами.
Я не выдержала. Язык мой болтал это все помимо меня. Кто это говорил за меня? Я до сих пор не пойму. Не знаю. Но все получилось вот так. И все. И что теперь? Назад время-то не отмотаешь, как тятька мой говорил.

А он все шептал, шептал быстро, без перерыва: что?.. что?.. что?.. что?..

А он все крепче сжимал мои руки, еще немного – и сломал бы мне пальцы.

И я наклонилась над ним, низко-низко, так, что мои губы касались плотных, толстых бинтов у него на глазах, и повторила громче, как просил он:

И слезы капали, капали, лились с моих щек и губ на его щеки, на белые бинты.
На слепое его лицо лились.
И все больные в палате молчали, притихли, наверно, слушали нас, как мы тут друг другу клянемся, а может, они просто спали все, дрыхли, суслики бедные, не проснулись еще после тихого часа.

ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. СЕРАФИМ
Я уезжал из Василя под дулом винтовки. Очень просто все было и страшно.
Не уезжал: убегал.
Только два дня я в нашем с покойной Иулианией доме и пожил. Лишь два дня всего. На третий день в дверь постучали. Я никого не боялся в своем селе, всегда сразу, с молитвой, открывал, кто ни постучит, в любое время дня и ночи. И тут – открыл.
На пороге стоял Петр, брат Пашки Охлопкова, ослепленного мною.
Петр держал в руках винтовку. Ее дуло глядело мне прямо в лицо.
Я не отвел взгляд.