Елена Крюкова - Серафим

А снизу кричат:

А я все лечу. Но я ж не Господь! Это Он вознесся, а я-то куда?!
Кто меня тянет вверх, в небо, незримыми нитями?! Кто привязал серебряную паутину к моим рукам и ногам – и тащит, тащит вверх, все вверх и вверх?!
А люди мои стоят на кудрявой горе над Волгой, вся поросла дубами гора, и древами-старцами, и молодыми дубками, и россыпи желудей под ногами, и слева – синее лентие Суры, а справа – бирюзовый мафорий Волги, а вверху – серебряная, золотая неба епитрахиль. Накрой мне епитрахилью голову, Господь мой! Исповедуюсь Тебе на прощанье. Ты сподобил меня, грешного, улететь в небеса наподобье Тебя, на прощальной, слезной службе Твоей.

Все выше. Все вверх и вверх. Дубы шумят на ветру. Они уже как ковер подо мною. И Сура и Волга как синие убрусы. И леса как черные шубы. И небо как печь ледяная. И воздуха нет уж в груди. И скоро последний выдох. И я шепчу: погоди, о, еще погоди, еще постой, еще немного…
Прощайте. Прощайте! До свиданья.
Я верю! Я верю – мы свидимся вновь.
Без веры мал и ничтожен я. Без веры – прах и червь я, и нет без веры моей Бога моего.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
СЕВЕРНАЯ СТЕНА ХРАМА. ВОСКРЕСЕНИЕ. ХРИСТОС И МАРИЯ МАГДАЛИНА

Она упала на колени в снег. Она утонула в снегу по грудь. Отряхиваясь, выбралась из сыпучей, ледяной белизны. Отцовский тулуп не спасал от мороза. Она дрожала. Грела руки в карманах.
В карманах лежало то, что она притащила сюда, ко Гробу, детские подарочки мертвому Ему: монетки и медные рыбки, старые, уж выдохлись, духи в пузатеньких флакончиках, а в одном пузырьке, о, чудо, это священник деревенский дал ей, грешной, ну, она хорошо его попросила, он и сжалился, – немного пахучего мира святого, которым иногда плачут святые иконы, ну да, отлил ей в пузырек настоящего мира!.. для того, чтоб она им – любимое Тело полила… освятила…

Ограды не было. Еще не успели поставить. Она стала раскапывать руками, как крот роет землю костяными лапками, слежалый снег. Задохнулась быстро. Взмокла. Скинула тулупчик. Под тулупчиком она была одета в холщовое, чиненое платье. Это было платье ее убитой матери. Она носила его матери в память. Какой год шел от Сотворения Мира? Она не знала. Она училась в школе, но все забыла.
Она забыла все, и только помнила: разрыть Его Гроб, Он тут, под снегом, и умастить святым, драгоценным миром.

Села в снег и заплакала.
Громко заплакала! Зарыдала!
Девчонка, а зарыдала по-бабьи…
Ворона, с верхушки опушенной жестким синим инеем, высоченной, поднебесной березы, смешливо, нагло каркнула над ее нагой головой.

За ее спиной послышался морковный ли, капустный хруст. Шаги по снегу.
Да, режут ножом морковь… острой тяпкой – в колоде – капусту крошат… солить… и – лук… И глаза, как от лука, слезятся.
Клюквы нет, забавы болотной, кислушки, красноглазки, для соленой капусты…
Она быстро повернулась. Волосы облепляли ей вспотевшее лицо.
Перед ней стоял человек. Он был странный, этот человек. На его плечи была накинута старая овчина, а сам он, под овчиной, был нагой. Голый был! Как из бани. Она покраснела, отвела глаза. «Полоумный, – подумала, – или из сельской больнички сбежал… или – до чертиков водки напился… шубу-то нацепил – да на мороз – да сюда, топ-топ, на кладбище… Кого-нибудь помянуть… Шкалик, небось, у него в кармане… Жарко, видишь, ему… Апрель, а снегу-то намело… Ранняя в этом году Пасха…»