Елена Крюкова - Серафим

Она услыхала голос! Но боялась поверить!

Она вскинула глаза. Они плыли, умалишенными, ошалелыми рыбами-сорожками уплывали от нее, она никак не могла поймать в реке слез свой взгляд, чтобы остановить его, чтобы – узреть, узнать.
Но она – узнала.
И повалилась на колени в снег.
Колыхались чугунные ограды. Шелестели, поджигались бешеным, веселым ветром сухие цветы и чудовищно-яркие венки, и картонные зеленые листья скрипели, и проволочные стебли крутились, и безумные, кровавые бумажные цветы вяли и скалили алые пасти. Светились конфетные фантики на белых могильных курганах. Крошево яичной скорлупы и пустые водочные бутылки мерцали на слоновьих, верблюжьих посмертных спинах. На кольях оград торчали огарки свечей, крючились поросячьи хвосты фитилей. А вон печенье лежит. А вон – шкурка от мандарина, какая яркая, золотая… А вон – кто-то, в слезах – рюмку забыл, да не одну, три целых рюмки в ограде валяются… морозные, хрустальные… мертвые… Пили, поминали…
Все торчало чугунными остриями. Все качалось, как пьяное. Все летело в лицо железным, кладбищенским снегом. Все умирают. Всех чугунная ограда ждет. И далеко не всех ждет память – родных, близких, равнодушных, забывчивых, нищих.

Она рванулась к Нему.

Руки сами искали – коснуться.
Руки ощутили страшный жар впереди. Ладони ощупывали пламенный воздух. Золото звездного огня текло между дрожащими пальцами.

Она закричала отчаянно, смертно:

И Он встал на колени рядом с ней. И колени Его ушли глубоко в снег.
И полился снег из-под Его ног громкими весенними ручьями.
И протянул Он руки. Руки Его дрожали. Он протянул ей руки для объятья, а обнять ее не мог. Боялся, что она сгорит. Что сожжет Он ее объятьем Своим!
И тогда Мария Магдалина звонко, на все зимнее кладбище, крикнула Ему:

И тогда Господь протянул ближе к Марии Магдалине руки Свои и крепко, крепко обнял ее.
И стали они сдвоенным красным, золотым, живым пламенем над свежею снежной могилой.

БОЛЬНИЦА. СЛЕПОЙ. НАСТЯ
Я не могла остаться жить в Василе. Собрала вещички в чемодан мамы покойной – и ушла из дома.
Тяти не было дома. Тяте я оставила на столе записку: «ТЯТЕНЬКА, ТЫ НЕ СЕРДИСЬ НА ДОЧЕНЬКУ СВОЮ. ДЕНЕГ НЕМНОГО ВЗЯЛА В КОМОДЕ. Я ОТРАБОТАЮ. НА УСТРОЙСТВО НА НОВОМ МЕСТЕ МНЕ ХВАТИТ. В ВАСИЛЕ ЖИТЬ НЕ СМОГУ, НЕЛЬЗЯ ТУТ МНЕ ПОСЛЕ ВСЕГО, ЧТО БЫЛО. ПРОСТИ, И ЦЕЛУЮ ТЕБЯ КРЕПКО». Оставила – и думаю: а вдруг так рассердится, что напьется – и дом подпалит! Скажет: женку убили, дочка вон из дома, зачем жить тогда?
Одному… трудно, да…
Но я все равно ушла. Не могла я больше тут.
Стою на пароме, ветер волосы развевает, холодно уже, осень, зима уж надвигается, а я уехала из дома в одной курточке да в полусапожках, даже свитер теплый не взяла, и шапку вязаную не взяла тоже. Деньги тятькины жгут карман. Думаю: куда податься? В Воротынец? Уж больно близко. Десять километров от Воротынца до Лысой Горы автобусом да три километра через Суру на пароме – меня от слухов да от позора не спасут. Надо дальше уезжать. Далеко. А на далекий билет – денег нет.
Ну, до Нижнего или до Чебоксар мне всяко-разно хватит. И еще на недельку останется, чтобы угол снять, да еды немного прикупить. А дальше что? Милостыня? Или – да дороге голосовать, под водителя ложиться?
Нет уж, думаю, никогда. Устроюсь работать! Неужели не устроюсь! Другие устраиваются, а я-то не устроюсь!
Доехала до Воротынца. Слезла на автостанции. Ветер шелуху от воблы по асфальту метет. Торговки на рынке рыбой торгуют: копчеными лещами, коричневыми, страшными, копчеными сомами, те еще страшнее, и усы у них копченые, и жир с хвоста каплет, – вяленой чехонью, тоже такой жирной, сквозь нее глядеть можно, как сквозь янтарь, а еще воблой сушеной, тощей, да вкусной, и орут: «Купите!.. Купите!.. С икрой!.. С икрой!..» – а еще судачками свежими, в корзинках больших, круглых, а еще – мелочью всякой пузатой: красноперкой, сорогой, подъязками, – для котов. Котам-то тоже рыбку грызть надо.
Гляжу на рыбу, на торговок, на корзины, на сомов, на лотках разложенных, как толстые горелые бревна, – и вдруг сердце сцепило так! Больно!
Вспомнила: Серафима… И его Рыбу Золотую…
И как я с ней на руках – ночью – на берегу – стояла…
Зажмурилась. Прогнала виденье прочь. «Пошло, пошло вон, сгинь», – шептала себе.
Торговки на меня таращились – наверно, за дуру принимали.
И я спросила их, вдруг так спросила, а ведь не хотела: