Джон Ирвинг - Четвертая рука

Когда они подъезжали к мосту, она сказала:

— Пожалуйста, пристегни ремень. Я не хочу тебя потерять.

Патрик быстро сел и пристегнул ремень. В машине было темно, и он не видел, перестала она плакать или нет.

— Можешь выключить радио, — сказала Дорис. Он выключил. Они молча проехали мост. Куча угля надвинулась на них и, постепенно уменьшаясь, осталась позади.

«Никогда не знаешь, что тебя ждет, — размышлял Уоллингфорд. — Неизвестно, как сложится твоя жизнь с другим человеком». И все же ему казалось, что он может себе представить свое будущее с Дорис Клаузен. Он видел его в таком же необычном и резком свете, в каком когда-то увидел обручальные кольца, вынырнувшие из темноты, — там, под настилом причала. В будущей жизни с Дорис ему чудился золотистый блеск — может быть потому, что это будущее казалось ему незаслуженным. Он был не более достоин ее любви, чем обручальные кольца — вместе со всеми сбывшимися и несбывшимися надеждами — заслуживали того, чтобы их приколотили гвоздем под причалом в нескольких дюймах от стылой озерной воды.

Сколько времени он и Дорис будут принадлежать друг другу? Гадать бесполезно и бессмысленно — так же бессмысленно, как пытаться определить, в какую из висконсинских зим лодочный сарай рухнет и утонет в безымянном озере.

— А как оно называется, то озеро? — вдруг спросил он у Дорис. — То, где домик… Ваше озеро.

— Нам не нравится его название, — сказала она. — И мы никак его не называем. Для нас это просто домик на озере.

Затем, словно догадавшись, что он думал об их с Отго обручальных кольцах, прибитых под причалом, прибавила:

— Знаешь, я взяла с собой наши кольца. Я тебе их покажу, когда приедем в отель. На этот раз я выбрала платину. И свое я буду носить на правой руке. (На той же, что «львиный огрызок» будет вынужден носить свое.)

— Ты, наверное, и сам знаешь, какую на них сделали надпись, — добавила миссис Клаузен. — «Никогда ни о чем не жалей!»

Уоллингфорд прекрасно знал, откуда она это взяла. Даже для него эти слова за версту отдавали футболом — а еще в них чувствовалось мужество, которого ему всегда не хватало. Этот девиз был вывешен внизу у лестницы на стадионе «Ламбо», над дверью в раздевалку команды «Пэкерз».

— Я все понял, — сказал Патрик. В туалете на стадионе он видел болельщика, борода которого была выкрашена желтым и зеленым, как и физиономия Донни; и только тут понял, что такое настоящая преданность. — Я все понял, — повторил он.

— Нет, еще не все, — возразила миссис Клаузен. — Пока еще не все, не совсем все. — Он посмотрел на нее внимательно — она уже перестала плакать. — Открой бардачок, — сказала она. Он колебался, ему почему-то казалось, что там лежит заряженный револьвер Отго Клаузена. — Ну же, открывай!

В бардачке лежал конверт с торчащими из него фотографиями. На них были видны дырочки от кнопок и кое-где пятна ржавчины. Конечно, он сразу догадался, откуда эти фотографии, — еще до того, как увидел, что на них изображено. Это были те самые фотографии — не меньше дюжины, — которые были когда-то приколоты кнопками к стене с той стороны кровати, где спала Дорис. А потом она их сняла, потому что не могла больше их видеть.

— Погляди на них, пожалуйста, — попросила она и остановила машину.

Они были уже недалеко от гостиницы. Она просто остановилась, прижавшись к тротуару, но мотор оставила включенным. Центр Грин-Бея был почти пуст, все сидели по домам или возвращались домой со стадиона «Ламбо».

Фотографии были сложены как попало, но Уоллингфорд быстро догадался, чему они посвящены. На всех была изображена левая рука Отго Клаузена. На некоторых рука все еще принадлежала Отго. Загорелая до черноты рука водителя фузовика, развозящего пиво, на пальце сверкало обручальное кольцо. На некоторых снимках кольца не было — миссис Клаузен сняла его, — и Уоллингфорд догадался, что это рука уже мертвого Отто.

Там оказались и фотографии самого Патрика Уоллингфорда. Во всяком случае, фотографии его новой левой руки — одной только руки. По разной степени отечности в области локтя, кисти и зоны шва Уоллингфорд мог определить, на каких именно стадиях трансплантации Дорис делала эти снимки бывшей руки Отто — она назвала ее третьей рукой.

Значит, ему вовсе не приснилось, что его кто-то фотографирует, пока он спит! Вот почему щелчки затвора слышались так отчетливо! А поскольку глаза у него были закрыты, то свет вспышки казался ему слабым и отдаленным, точно зарницы. Именно таким Уоллингфорд его и запомнил.