Фелисьен Марсо - Кризи

Ложусь спать. Впервые за долгое время я сплю крепко. Когда я просыпаюсь, все становится ясным. Вхожу в комнату Бетти. Она разложила на своей кровати платье Корали и, держа иголку в руке, стоит над ним с таким видом, как будто играет особенно трудную шахматную партию. Я говорю: «Я должен уйти из дома». Затем очень быстро, как произнесла бы Кризи, добавляю: «В Париже есть человек, которому я нужен». Бетти секунду смотрит на меня, потом идет к туалетному столику, втыкает иголку в подушечку и, не оборачиваясь, спрашивает: «Ты вернешься?» Проходит секунда. Мне кажется, что я вижу ее, эту секунду, что она сейчас стоит между нами. Я говорю: «Нет. Нет, я не вернусь». Тогда Бетти спрашивает: «Сколько ей лет?» Этот вопрос настолько удивляет меня, что я говорю: «Кому?» Я хотел сказать совсем не это. Я хотел сказать… Наконец, Бетти оборачивается и сухо выдавливает: «Полагаю, что речь идет об этой Кризи». Такое впечатление, что эта вспышка гнева освободила Бетти. На ее лице я не вижу сейчас ничего, кроме любопытства. Она смотрит на меня так, как будто раньше никогда меня не видела.

— Ты сошел с ума, — говорит она.

Я сошел с ума, я это знаю. В этот момент я только разрушаю. Это поступок сумасшедшего. Я уничтожаю связь с Бетти, всю силу которой я ощущаю еще и сейчас, а также с болью ощущаю, что и с ее стороны, хотя я и не знал этого, связь тоже начала разрушаться. Я разрушаю связь с детьми. Они не поймут. Они еще долго не поймут. Я разрушаю свою жизнь. Я депутат не от Парижа, я депутат от Морлана. При разводе и женитьбе на Кризи, я никогда не буду переизбран. И о моей адвокатской практике тоже лучше больше не думать. Что же мне остается? Стать агентом по связям с общественностью в каком-нибудь доме моделей? И мне придется отказаться от своей страсти, страсти, в которой ни один депутат, ни один министр, как ни странно, не решается признаться: в страстной любви к государству. Я спрашиваю: «Ты на меня сердишься?» Мне бы хотелось вернуть эту фразу. Лицо Бетти как-то сразу осунулось. Она выходит из комнаты. Я какое-то время слышу ее шаги по лестнице. Иду в свою комнату. Собираю какие-то вещи и складываю их в чемодан. Во всем этом есть что-то нереальное. Вещи — это на самом деле не вещи, а хлопья, обрывки облаков. Когда я прохожу мимо телефона, у меня мелькает мысль, что я, вероятно, должен позвонить Кризи. Но, как я уже сказал, телефон находится в прихожей и разговор услышат все. Устроить такое Бетти я не могу. В саду Корали играет в классики. Она хочет, чтобы я поиграл с ней.

Я играю. Прыгаю на одной ноге. Я — в раю. В каком это раю? Потом меня окликает с грушевого дерева Антуан, который смотрится там, как марсовый на мачте. Я кричу ему: «Будь осторожней!» Машина едет. Машина мчится. Я приезжаю в Париж. Перед домом Кризи стоит шестиметровая машина, которая сначала вызывает у меня улыбку: слишком уж агрессивный цвет. Это даже не малиновый, это цвет раздавленной клубники. Потом, в тот момент, когда я вынимаю ключ из зажигания, одна деталь заставляет мою руку повиснуть в воздухе: за рулем машины цвета раздавленной клубники я вдруг узнал того кучерявого, который в прошлый раз растирал Сэмми Минелли. А секунду спустя, устремляясь бегом по дорожке upus incertum, узнаю и самого Минелли.

Машина раздавленно-клубничного цвета отъезжает. Я поднимаюсь. В прихожей я сталкиваюсь со Снежиной, которая кричит: «Мисье, мисье!» Слишком громко кричит. Я резко отталкиваю ее. Взбегаю по лестнице. Кризи в белом банном халате сидит перед туалетным столиком. Она поднимает голову. Смотрит на меня через зеркало. Ее лицо застыло в зеркале, застыло в этом инее, в этой холодной воде, в этом заледеневшем мире, который, несмотря на все ее усилия, так и остался нашим единственным миром. Это мир мгновения, за которым ничто не следует, мир, который ничто не согревает. Я спускаюсь по лестнице. Я хотел уйти. В прихожей по-прежнему стоит Снежина. Она показывает мне головой: нет, нет. Молитвенно складывает руки. Я выхожу на террасу. Пытаюсь что — то почувствовать. Ничего не чувствую, ни гнева, ни горечи, ничего, кроме упадка сил, этого стального цветка, медленно распускающегося у меня в груди, ничего, кроме горького ощущения, что я был прав. Прав, что не хотел углубляться дальше в эту пустыню. Вот я здесь, стою, оперевшись о стеклянную балюстраду. Подо мной — отвесная скала, пустота, двенадцать этажей. Это мрачное время, темное время, время между собакой и волком, время, которое всегда было для меня враждебным. Дневное освещение все еще борется со светом больших фонарей. Кризи — позади меня. Она подходит ближе. Подходит вплотную. Она говорит: «Тебя же не было». Голосом, в котором отсутствует какая бы то ни было интонация. Унылым голосом. Она говорит: «Тебя же не было». Всего одного слова было бы достаточно, одного порыва — с ее стороны, с моей. Ведь нет, то, что есть между нами, глупость не может это разрушить.