Уильям Бойд - Нутро любого человека

Затем, сегодня утром, позвонила Джанет, сообщила, что он приходил и к ней — с той же идеей о „переработке“ Она позволила ему забрать все картины, какие были в галерее — мысль о переработке представляется ей замечательной.

Я попросил ее о свидании, но она сказала, что встречается с другим мужчиной. Влюбилась в него. Кто это? — поинтересовался я. Тони Колоковски. Так он же голубой, сказал я, с таким же успехом ты могла влюбиться и в Фрэнка. Не будь таким циником, Логан, ответила она: он, кстати сказать, бисексуал. Эти мне нью-йоркские женщины.

Иду на 47-ю, надеясь поймать Розу или Джакинту. С ума я, что ли, спятил? Сколько клиентов они перепробовали за те полгода, что прошли после нашей ночи? Как бы там ни было, найти их мне не удается, и я не без облегчения смываюсь. У меня от Таймс-скуэр и ее боковых улочек мурашки по коже бегут. И неужели я столь нелепо сентиментален, что думаю, будто разделил с этими девушками нечто исполненное значения? Что мы могли бы встретиться, повспоминать то да се, что между нами существует некая связь? Да, я столь нелепо сентиментален. Нет дурнее старого дурня, Маунтстюарт.

Ситуация с Жаном-Карлом разрешилась сама собой. Я, наконец, получил от Бена чрезвычайно загадочное письмо, в котором он говорит, что „швейцарское приключение“, возможно, и стоит того, чтобы им заняться. Затем следует весьма иносказательный пассаж: „Если ехать отдыхать в Швейцарию, то ехать придется только тебе. Я туда отправиться не смогу. Однако, если все пройдет успешно, тогда я мог бы, анекдотическим образом, притвориться, что тоже был там. Если же, с другой стороны, тебе там не понравится, то с этим разочарованием тебе придется справляться самостоятельно“. Надо полагать, все это означает, что коли дело обернется дурной стороной, вину на себя должен буду взять я — и грязь прилипнет только ко мне. Бену требуется „возможность все отрицать“, так, по-моему, это называется. Однако, если мы наживем состояние, Бен его примет. Необходимо все обдумать.

Собираюсь сегодня ночью на вечеринку к Тодду Хьюберу и обнаруживаю, что перспектива эта меня угнетает, и не только потому, что болит челюсть. Мне удалили вчера три коренных зуба. И мой дантист говорит, что я должен быть осторожен: десны оседают, я могу потерять много зубов. Занятно, как леденит душу мысль об утрате зубов. Я ласкаю языком болящую пустоту там, где были зубы, потом ополаскиваю рот виски. Ух! Новое десятилетие и ужасное предчувствие, что тело мое скоро уже затеет разваливаться; старая надежная машина начинает давать сбои. Новогоднее решение: привести себя в форму, сократиться по части пьянки и таблеток. Возможно, мне стоило бы снова заняться гольфом.

Джанет позвонила в галерею, страшно расстроенная. Похоже, Нат Тейт „пропал без вести“, хотя все указывает на то, что он покончил с собой. Во вторник [12-го] молодой человек, очень похожий на Тейта, прыгнул в воду с парома, ходящего на Стейтен-Айленд. Кроме того, Джанет обнаружила, что все работы, которые Тейт намеревался подправить, были систематически уничтожены — сгорели в Уиндроузе на большом костре. Она попросила меня приехать в студию, где у нее назначена встреча с Питером Баркасяном.

В студии. Баркасяну, это бросалось в глаза, удается держаться только тем, что он изо всех сил старается не глядеть в лицо реальности. Нат никогда не совершил бы такого безумного поступка — у него просто нервный срыв, — он вернется, начнет все сначала. Мы побродили немного по студии: безупречная чистота, все убрано, приведено в порядок. На кухне аккуратно составленные один в другой чисто вымытые бокалы, мусорные корзинки пусты. В самой студии стоит у стены всего один холст, явно начатый совсем недавно, он весь испещрен перекрестными стремительными мазками синего, красного и черного. На тыльной его стороне нацарапано название: „Оризаба / Возвращение на Юнион-бич“, однако ни Джанет, ни Баркасян отсылки не уловили. Я сказал им, что „Оризаба“ это название судна, на котором Харт Крейн [поэт, которого Тейт боготворил] совершил, возвращаясь в 1932-м из Гаваны, свое последнее роковое путешествие. „Роковое? — переспросил Баркасян. — А как умер Харт Крейн?“. Джанет пожала плечами — без понятия. Я понял, что придется им рассказать. „Он утонул — сказал я, — прыгнул за борт“. Баркасян был потрясен, расплакался. Картина, незаконченная, загадочная, стала вдруг единственной предсмертной запиской самоубийцы. Если бедный Нат не смог продолжать вести жизнь художника, он, по крайней мере, позаботился о том, чтобы конец ее обрел соответствующую весомость — и был должным образом отмечен.