Нина Воронель: Абортная палата

Она сдернула с кровати покрывало, складывать не стала, а, небрежно скомкав, швырнула на стул и начала взбивать подушки, — взбивать их, собственно было незачем, но она вымещала на них всю горечь и обиду этих дней. Федор заерзал на стуле; не оборачиваясь, она прислушалась: скрипнул стул, звякнуло стекло о стекло, забулькала в стакан жидкость. Потом он встал, отодвинув стул, затоптался у стола, стул с грохотом упал. Она глянула краем глаза и тут же быстро отвернулась: он шел прямо к ней. На полпути остановился, зашелестел, зашуршал, уронил что-то мягко, — шлеп! шлеп! — сбросил на пол пальто и шапку, догадалась она, и опять зашаркал к ней. Она вся сжалась, готовая завизжать, прыгнуть кошкой, когтями вцепиться в лицо. Он остановился в полшаге, не решаясь подойти ближе, вздохнул, протянул руку, но не коснулся — потряс пальцами в воздухе над ее плечом и сказал просительно:

— Лид, а Лид, пойдем выпьем по сто грамм...

Она стиснула зубы, чувствуя, как по щекам заструились горячие злые слезы, но сдержалась, — не хотела, чтобы он заметил. Он осторожно, словно боясь, что она укусит, погладил ее плечо и тут же руку отдернул, как обжегся:

— Или мы теперь всегда в молчанку играть будем? Лида молчала. Федор опять коснулся ее плеча, призывно, с лаской, — она резко дернулась, сбросила его руку, не ответила и продолжала бессмысленно швырять подушки. Он попробовал еще раз, все еще просительно, все еще предлагая мировую и стелясь перед ней во всю длину своей вины, но уже проступали сквозь ласковость угрожающие нотки. Она хорошо успела узнать его за годы совместной жизни и научилась бояться нечастых, но пронзительных вспышек его ярости, идущих от спрятанного где-то глубоко сознания своей слабости перед ней. Она мгновенно представила себе, как он злобно плюнет и высоким петушиным фальцетом, так несоответствующим его обычному глуховатому баску, изощренно выматерится и пошлет ее подальше, полный сознания своей правоты, ибо хотел, как лучше, и был отвергнут, а быть отвергнутым он не может даже наедине с собой.

Тут она испугалась и пошла на уступки: кулаки еще раз механически погрузились в пухлое тело безукоризненно взбитой подушки, а голова уже поворачивалась к нему и глаза на него глядели. Он еще стоял, протягивая к ней руку, но рука была уже на излете — уже намечалось в повороте плеча намерение отшатнуться, а светлые пшеничные брови сбегались к переносью, подгоняемые закипающим бешенством, и губы под пшеничными усами вздергивались над зубами в уничижительной ухмылке, готовые выплюнуть ей в лицо грязные слова.

«Сейчас уйдет! Хлопнет дверью и уйдет навсегда! — ахнув про себя, ужаснулась она, — Сейчас, не медля что-нибудь сказать, удержать, не отпустить!» Но слова не шли с губ, она просто стояла и смотрела на него. Взгляд этот, впервые за две недели направленный не мимо, а прямо ему в глаза, все же пригасил его раздражение, и они постояли так в молчании несколько бесконечных мгновений. Потом она облизала губы и спросила хрипло, с трудом:

— Ну, чего тебе?

Он сразу учуял, что она сдается, хоть в голосе ее не было никакого намека на уступку и даже на смягчение. Он бросился к столу и стал зачем-то хлопотливо передвигать тарелки и перекладывать вилки, расплескивая водку на розовую в цветах, две недели не стираную скатерть.

— Давай, Лид, выпьем. Я все приготовил, видишь — и селедочка, и лучок, все чин чином...

— А с чего пить? Что за праздник?

Говорить, говорить, что угодно, любые слова хороши, главное — не молчать, не обрывать непрочную ниточку:

— Обязательно праздник? Посидим, выпьем, зальем печаль-тоску...

— У тебя-то с чего тоска, хотела б я знать? Или сыночка своего тебе жаль? Так можешь не жалеть, — все, нет его больше, был и нет. Семьсот грамм весил.

Семьсот грамм как печатью припечатали реальность происшедшего, и спрятаться от этой реальности было некуда. Секунду поколебавшись, стоит или не стоит, он все же спросил:

— Ну, а она как?

Спросил и тут же испугался — ох, не надо было задевать за больное, ни к чему. Лида медленно подошла к столу, тяжело оперлась руками о край, ее била дрожь — то ли от возбуждения, то ли простыла, стоя под окном.

— Ах, так ты о ней заботишься? Что ж ты, — пошел бы, проведал, гостинца б отнес? Все ж отец.

Она не уточнила, чей отец, и слово угрозой повисло в силовом поле, заполняющем комнату. Федор опять постарался свести грозу к житейскому, к семейному, к приемлемому:

— Чего ж не отнести гостинца? Завтра ж и отнесу.