Нина Воронель - Абортная палата

«Господи! — сказала она так громко, что семенящий впереди под большим пестрым зонтиком старичок оглянулся с опаской и ускорил шаг. — Господи, что же делать, что делать?» Она плакала и не утирала слез — все равно лицо было совсем мокрое от дождя.

Она всегда была невезучая и всегда это о себе знала, с детства знала, хоть все девчонки когда-то безумно завидовали ей, когда у нее началась сумасшедшая любовь с Валерой. С самого первого раза, как только Валера пошел провожать ее домой после школы, а потом стал каждый вечер заходить за ней и водить на танцы, или в парк, или в кафе «Марс» на улице Горького, где надо было долго мерзнуть в очереди под дверью и где подавали фирменное мороженое в виде реактивного самолета с яркой засахаренной вишенкой в форме звезды на шоколадном крыле, — с того первого раза она уже знала, что счастье ее недолговечно, и жила в ожидании катастрофы. Однако катастрофа все откладывалась и откладывалась, и даже девчонкам из обоих параллельных классов «А» и «В» уже надоело обсуждать, что он в ней такого нашел.

Потом они окончили школу. Валера, как ему было предначертано судьбой, родителями и учителями, с блеском поступил на физико-технический факультет института стали, а она, как все от нее и ожидали, не поступила никуда и пошла работать телефонисткой на коммутатор большого правительственного здания. И несмотря на все это и на недовольство своих папы и мамы с научными степенями, Валера продолжал приходить к ней каждый вечер и водить ее в парк и в кафе и целовать до потери разума на темной лестнице, ведшей двенадцатью крылатыми пролетами к ее коммунальной квартире на шестом этаже, где она жила в одной комнате с отцом, матерью и младшей сестрой.

Дом этот, в который они несколько лет назад переехали из барака в Кузьминках, до революции был заселен состоятельными жильцами, и лестница до сих пор хранила следы былой роскоши: потолки на площадках были украшены пышнотелыми порхающими амурами, а в простенках кудрявились завитки гипсовых рам от давно разбитых зеркал. Они с Валерой начинали обычно с первого простенка у входа, потому что у него не хватало терпения дождаться, пока они поднимутся хоть до второго этажа. Пока он, задыхаясь, нащупывал пуговицы ее пальто, кто-нибудь входил в подъезд, они замирали и начинали медленно двигаться вверх. Если старинный дребезжащий лифт не работал — а это случалось сплошь и рядом, — они довольно быстро добирались до шестого этажа и там прочно обосновывались в последнем простенке между пыльным стрельчатым окном и дверью ее квартиры, пестро разукрашенной табличками с указанием, кому сколько раз звонить. Так продолжалось довольно долго, еще пару лет после окончания школы, несмотря на сплетни, намеки подруг, слезы матери и кошачью ярость одинокой немолодой соседки Лизы, которая в своем безнадежно-стародевическом ожесточении впадала в бешенство при виде целующихся пар.

Лида позволяла Валере изласкать губами и пальцами ее тело до мельчайших закоулков, но, сама не зная, почему, ни за что не соглашалась переступить последнюю черту, хотя денно и нощно трепетала, что именно ее упрямство и будет наконец причиной катастрофы. Однако он ее не бросил и после двух лет мучительных безрезультатных объятий на лестнице повел в ЗАГС, вопреки воле его и ее родителей и вразрез с мрачными предсказаниями Лизы, которая божилась, что ни один уважающий себя молодой человек не станет связывать свою жизнь с такой распущенной и доступной девицей, как Лидка.

Сперва они попытались жить вместе с Валериными родителями, но вежливая неприязнь свекрови была во сто крат хуже истерических атак Лизы. Лида постоянно чувствовала всей кожей, какая она вульгарная, невоспитанная и темная, и кусок застревал в ее горле. Скандал долго набухал в узком пространстве малогабаритной квартирки, тесно заставленной книжными полками и фарфоровыми чашками, и наконец грянул с такой разрушительной силой, что Лиду словно ветром выдуло оттуда. Наспех набросив старенькое пальто — пока Валера учился, нечего было и думать о покупке нового, — полы которого давно не сходились на ее стремительно вспухающем животе, она кубарем скатилась по лестнице и по слабо освещенной улице побежала к метро, ничего не видя от душивших ее слез. Она ворвалась к матери, ничком упала на старенький диванчик, на котором спала еще до замужества, и отвернулась к стене, не в состоянии вымолвить ни слова. Она была твердо уверена, что жизнь ее с Валерой кончена навеки, и готовилась умереть, не вставая с этого жесткого диванчика, обтянутого потрескавшейся коричневой клеенкой, прикнопленной в углах пупырчатыми, когда-то блестящими пуговицами.