Амос Оз - Уготован покой...

— А потом?

— А потом снова придет осень. Ты поедешь на чемпионат кибуцев по шахматам и снова займешь одно из призовых мест. А когда вернешься, начнутся предзимние полевые работы. Твой брат Амос демобилизуется из армии, и, возможно, осенью он и Рахель поженятся. Наступит время собирать урожай лимонов и грейпфрутов, а потом и апельсинов. И вы с Уди будете с утра до ночи пропадать на цитрусовых плантациях, но вся готовая продукция будет отгружена в срок. Однако я все-таки попрошу тебя, чтобы ты вскопал землю в нашем садике за домом, и я снова посажу там хризантемы и другие зимние цветы. И опять наступит зима, и у нас в комнате будет гореть обогреватель, и мы опять будем сидеть вместе, и пусть за окном сколько угодно льет дождь, нас ему не достать…

— А потом?

— Иони, скажи, что с тобой?

Он вскочил со своего места и остановился. С раздражением загасил о дно пепельницы сигарету, поданную ему Римоной. Вытянул шею, выдвинул вперед чуть склоненную голову, став похожим на Иолека, своего немного глуховатого отца. Волосы упали ему на глаза, он решительно откинул их. Голос его прозвучал сдавленно и слишком громко, в нем слышалось едва ли не смятение:

— Но я больше не могу. Не могу продолжать такую жизнь.

Римона медленно вскинула на него глаза, как будто он сказал ей всего лишь нечто вроде «выключи, пожалуйста, радио», и тихо ответила:

— Ты хочешь уйти отсюда.

— Да.

— Со мной? Или без меня?

— Один.

— Когда?

— Еще немного. Через несколько дней.

— А я должна остаться здесь?

— Как ты захочешь.

— Ты уходишь надолго?

— Я не знаю. Да. Надолго.

— А потом? Что будет с нами?

— Я не знаю, что будет с нами. Что это значит — с нами? Что должно быть с нами? Я что, отец твой? Или что? Послушай: тут я продолжать не могу. Вот и всё.

— Но в конце концов ты вернешься…

— Ты меня спрашиваешь? Или ты за меня решаешь?

— Я надеюсь.

— Ну и надейся. Довольно. Это никому не нужно.

— Куда ты отправишься?

— Куда-нибудь. Не знаю. Поглядим. Какая тебе разница?

— Ты будешь учиться?

— Возможно.

— А потом?

— Я не знаю. К чему спрашивать и спрашивать? Сегодня я ничего не знаю. Какой толк тебе во всех этих вопросах? Что ты допрашиваешь меня, словно преступника?

— Но иногда ты будешь приходить?

— Ты хочешь?

— Если ты иногда захочешь прийти ко мне — приходи. И если захочешь — уезжай снова. Когда сможешь. Я ничего не сдвину с места в доме… И не обрежу волосы, хоть и собиралась к весне их укоротить… Временами тебя будет посещать желание прийти ко мне, и я стану ждать тебя здесь.

— Нет. Я хочу постоянно быть далеко. Далеко — и без всяких перерывов. Может, я вообще уеду за границу, в Америку или куда-нибудь в этом роде.

— Ты хочешь быть далеко от меня?

— Хочу быть далеко отсюда.

— Далеко от меня.

— Да. Ладно. Далеко от тебя.

— И далеко от твоих родителей, и твоего брата Амоса, и всех твоих друзей.

— Да. Точно. Далеко отсюда.

Ее плечи поникли. Кончиком пальца медленно коснулась она своей верхней губы, словно не слишком сообразительная ученица, решающая задачу по арифметике. Непроизвольно он наклонился, чтобы увидеть ее слезы. Слез не было. Римона была сосредоточенна, внутренне собранна, а может, напротив, способность слушать вновь оставила ее и она погрузилась в музыку, звучавшую по радио. Это радио, думал Ионатан, все из-за него, из-за музыки, которая не дает ей осмыслить то, что происходит с ней самой. Эта музыка потихоньку сводит ее с ума, а может, она уже давно не в себе, может, всегда была такой, а я не обращал внимания: она никогда не была способна понять то, что ей говорят, и сейчас не улавливает и не хочет уловить, она почти не слушает меня, она слушает музыку, и все мои слова задевают ее не больше, чем тиканье часов или шум дождя в водосточных трубах.

— Выключи радио. Ведь я с тобой разговариваю.

Римона выключила радио. А Ионатан, как будто этого недостаточно, стал дергать шнур, пока штепсель не выскочил из розетки. Наступила тишина. Дождь на улице прекратился. Из соседней квартиры донесся глухой звук падения: похоже, высокая башня из кубиков рухнула там на циновку. И какой-то миг соседи смелись в два голоса.

— Послушай, — сказал Ионатан.

— Да?

— Послушай, Римона. Я, конечно, обязан тебе теперь все объяснить. С чего это, почему, как, а мне это трудно.

— Ты не должен объяснять.

— Нет? Тебе кажется, что ты такая умная и все понимаешь без объяснений?

— Ионатан… Видишь ли… Я не понимаю, что с тобой стряслось. И я не хочу, чтобы ты объяснял. Люди все время говорят «объяснить», «понять», как будто в жизни все можно объяснить и решить. Когда мой отец лежал в больнице «Бейлинсон», умирая от рака печени, а я сидела у его постели, мы не разговаривали, я лишь держала его за руку. Пришел заведующий отделением и сказал: «Не заглянет ли юная госпожа на две-три минуты в мой кабинет, я объясню вам ситуацию». А я ответила: «Спасибо, доктор, не нужно». Он подумал, что я плохо воспитана или глупа. И когда родилась у нас Эфрат и сообщили, что родилась она мертвой, доктор Шилингер из Хайфы хотел дать нам объяснения, а ты, Иони, возразил: «Что тут долго объяснять: она мертва».