Геннадий Падерин: Шахматы из слоновой кости

Выходила тогда в Новосибирске газета «Железнодорожник Кузбасса», редактировал ее старый партийный работник и опытный газетчик Иван Николаевич Филиппов. Пришел к Филиппову, сообщил о своем категорическом желании пополнить ряды сибирских журналистов.

– А ты писал когда-нибудь для газеты?

– Еще бы, – отвечаю, – в институте ни одна стенная газета без моего участия не обходилась.

– Нет, я не про стенную, а про настоящую спрашиваю.

Чего не было – того не было, до настоящей руки не

дошли.

А он дальше спрашивает: что есть за душой, что умею делать, чем могу быть газете полезен?

– Стихи могу сочинять. Вот, к примеру…

– Примера не надо. Стихи в газете – пирожное, а нам хлеба подавай: информацию, фельетон, очерк.

– Ну, что ж, можно и хлеб. Надо попробовать. Не боги ведь, это самое…

– Не боги, верно. Можно попробовать. Только возьмем с испытательным стажем. На месяц. Не справишься – уволим. Согласен?

Он спрашивал, я думаю, в надежде, что благоразумие у меня возьмет верх. Ему ведь не было известно, как похвалил мои два абзаца Коптелов.

– Все на летучку! Гармошки с собой!

Никакой гармошки у меня не было, отправился налегке, прихватив на всякий случай чистый блокнот. Но и остальные сотрудники редакции, собравшиеся в кабинете Филиппова, тоже не имели при себе ни гармошек, ни баянов, каждый держал в руках лишь по толстой папке.

Я толкнул локтем Яшу Симонова:

– Где же гармошки?

Яша -поглядел на меня с жалостливым выражением на лице: ах, серость!

Он был матерым газетным волком, Яша Симонов, у него за плечами, кроме блестяще пройденного испытательного стажа, насчитывалось уже целых два месяца профессиональной журналистской работы.

– Гармошкой у нас, газетчиков, называется вот это,- показал Яша папку со сдвоенным, наподобие меха, корешком; в папке хранились длинные полоски бумаги с оттиснутыми на них типографским шрифтом столбцами корреспонденций.

Тем временем началось совещание.

– Что мы имеем? – возгласил редактор, оглядывая собравшихся. – Мы имеем почти совершенно готовые внутренние полосы. Только на второй надо поставить манжетку, а на третьей не хватает двух чичирок. В гармошке у Симонова, я вижу, изрядный запас гранок, уверен, есть и мелочевка.

– Вам все кажется, что Симонов не вышел из детсадовского возраста и по-прежнему гонит чичирки, – проворчал Яша, принимаясь тем не менее перебирать оттиски. – Вот видите, именно мелочевки и нет!

– Значит, надо в темпе сделать!

– Ну, если надо…

Совещание продолжалось. В разговор вступил ответ-секретарь:

– На третьей полосе еще шапку заменить бы, – сказал в раздумье. – Не очень, как мне кажется, доходчивая шапка.

– Да, шапку следует заменить, – согласился редактор. – А на второй мне, откровенно говоря, не очень нравится верстка: зачем потребовалось втискивать Симонова в сапог, разве не лучше было предоставить в его распоряжение подвал? Тогда и хвост не пришлось бы парню отрезать.

– Симонов сам на сапог согласился.

– Под давлением, – вздохнул Яша. – Вы надавите, так и на верхушку согласишься.

Редактор постучал карандашом:

– Хорошо, не будем препираться… Чичирки наберите светлым петитом, манжетку – боргесом. И разгоните ее шпонами, чтоб воздух был… Что у нас в наличии на четвертую полосу?..

Я чувствовал себя дремучим дикарем, оказавшимся в кругу высокоцивилизованных марсиан, которые запросто отрезают друг у друга хвосты, втискивают один другого в сапоги, добывают с помощью неведомых шпон воздух, набирают светлым петитом чичирки и заменяют не очень доходчивые шапки.

Заканчивая летучку, редактор призвал:

– Больше внимательности, товарищи: корректоры то и дело вылавливают вслед за нами блох.

Ну, граждане марсиане, чего-чего, а такой антисанитарии от вас не ожидал.

Каково бедным корректорам!

Стрелочник прислал в газету письмо – кипу тетрадных страничек, исхлестанных гневными, убегающими книзу строчками.

– Десяток, – сказал редактор, передавая их мне. – Во всяком случае, не больше пятнадцати.

– Чего – десяток?

– Сократи до десяти-пятнадцати строк. Оставь самый смысл, квинтэссенцию. И учти: идет в номер.

Разговор происходит утром, во время летучки. В конце дня, окончательно остановившись на сто шестом

варианте и перепечатав его на машинке, принес письмо редактору.

– Все, – заявил тоном Александра Македонского. – Можно подписывать в набор.