Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

— Так — домой… Мы вместе зашли. Свет горит, всё разрушено, вы в отрубе. Гром говорит, для картины Куликовской битвы достаточно одного русского и одного татарского трупа, а этот лишний, и унёс.

— Ваня, я в туалет схожу, — сказал я, вставая на ноги и делая первый осторожный шаг, — а ты никуда не уходи пока, хорошо?

— Куда ж я уйду? — сказал он. — Сейчас Ефим придёт и Башмаков, они за портвейном пошли к “синь-тяо”.

Развернув плечи и, насколько возможно было, сделав спокойное и улыбчивое лицо, я прошёл по коридору до туалета и назад, не встретив, однако, по пути почти никого. Шёл я, несколько хромая, почему-то сильно болел большой палец правой ноги.

Минут через пятнадцать в коридоре послышалась нестройная громкая песня: “Вышли мы все из запо-о-о-я, дети семьи трудовой!..” — это шагали с портвейном Башмаков и неправильный еврей Минкин.

К этому времени мы с Беленьким выпили ещё пива, руки перестали у меня так страшно трястись, но внутри было по-прежнему плохо, очень плохо.

Башмаков, весь в огромной улыбке, круглоголовый и голубоглазый, розовый с холода, ворвался в комнату и сразу же заорал и захохотал:

— Денди! Где ваши деньги?

Он пил второй день и находился, следовательно, в самой счастливой точке параболы, по которой во время запоя движется пьяница.

Мы выпили по стакану портвейна и стали все, перебивая друг друга, что-то вспоминать и хохотать. Минкин поначалу прятал от меня глаза, и я чувствовал себя виноватым перед ним за разруху, которую, как говорят, я устроил в его комнате. Потом эта неловкость между нами как бы рассосалась, Ефим ожил и стал теребить Азамата.

— Вставай, морда татарская!

Азамат открыл мутные глаза и зашептал: “Хоть тушкой, хоть чучелом… Хоть тушкой, хоть чучелом…”. Это значило, что из запоя надо вылезать как угодно, хоть тушкой, хоть чучелом.

Ему, словно нашатырём, поводили перед носом стаканом с портвейном.

— Дайте, — протянул он руку.

Выпив, Азамат стал немного как будто просыпаться.

— Весь в грязи, свинья татарская. Зачем я только взял тебя в свою комнату? — говорил Минкин.

— Хочешь, я покажу тебе звериный оскал антисемитизма? — спросил его Азамат, с трудом выталкивая из глотки слова.

Начинался день.

Минкин, Башмаков и даже Азамат, — все что-то помнили из того, что происходило ночь назад, один я не помнил ничего.

Действительно, оказывается, приезжала Ирина и сильно надралась. Ей в любви признавался кореец Пак, словно с облаков, спустившийся с седьмого этажа, где жили слушатели Высших литературных курсов, — это он стоял перед ней на коленях. Затем (это, пока все орали, шёпотом сообщил мне Азамат) Ира сидела в углу с Еленой и о чём-то с ней говорила, сказав под конец: “Девочка, запомни, таких, как ты, у него было и будет тысячи, а я одна”.

— Ну Ирина! — с какой-то нехорошей радостью захохотал я, выслушав Азамата.

— Потом вы с Кобриным боролись на руках, — рассказывал Башмаков. — Ты победил. Кобрин стал кричать: “Ширяев, давай на левых!”. На левых победил Кобрин, обрадовался и стал тебя хвалить: как в цирке, если бы вы только видели, Андрей как в цирке залез по стене, отжался и залез. А потом вы о чём-то спорили, дендизм и дендизм, дендизм и дендизм, потом Беленький говорит, между прочим, Эдгар По — представитель американского дендизма. Тогда ты встал и говоришь, сейчас я вам, суки, покажу, что такое дендизм!..

— Не так было! — закричал Азамат. — Башмаков во всём виноват. Кобрин говорит: “Божественный По”, а Башмаков начал орать: “Божественный Ги-, божественный по-, божественный гиппопо!”. Кобрин посмотрел и говорит: “Шакалы”, — и отрубился. А Беленький говорит: “Между прочим, это Бодлер сказал, что Эдгар По — первый представитель американского дендизма”. Тогда ты встал и говоришь, сволочи, сейчас я вам покажу, что такое американский дендизм, поцеловал в губы Елену, потом Ирину, потом ка-ак врезал, тридцать три раза массаракш, ногой по столу!..

— За пятнадцать секунд! За пятнадцать секунд! — закричал Башмаков. — Я засёк. За пятнадцать секунд Андрюха одной правой развалил этот стол, как топором… Ну и ладно, ну и правильно! Ну и правильно! — зачастил, как бы слегка заикаясь, Башмаков, в это время обдумывающий, скорее всего, какой-нибудь каламбур к “столу” и “топору”.

“Так вот отчего у меня болит правая нога”, — подумал я.

Алкоголики лживы и изобретательны.

— Что я скажу Ольге? — спросил меня Башмаков, когда я настойчиво попросил его сходить и привести Кобрина.