Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Так в тело возвращалась душа. Лучше этого я всё равно ничего не сумею сказать.

Душа ходила внутри бака, который вдруг стал казаться уже не баком, а большим домом под снос, полуразрушенным, и с такими проломами в перекрытиях между этажами, в которые в самом низу были видны натёки чёрных луж и страшная грязь в этих лужах.

Я стал думать.

Если это душа, то что это за разрушенное здание, в котором она ходит и которое тихо осматривает, как своё хозяйство, оставленное ненадолго, — и вот что с ним случилось. При этом она (душа) как бы понимает, что не могла не оставить на время этот дом. Что это за дом? Это не тело. Это что-то другое, это было ясно и не требовало никаких доказательств. Тогда что это? Может быть, у человека две души, и одна ходит внутри другой?

Или же душа всё-таки одна, только она не то что ходит, а как раз, наоборот, душа — это то запущенное и молчаливое здание, которое я так ярко представлял себе в те минуты? Но тогда кто же ходит по проломленным перекрытиям, вдыхая смрад, идущий отовсюду? Кто это, если я так хорошо чувствую всё, что чувствует он?

И где же тогда здесь я? То есть “Я”?

Обо всём этом я думал, пытаясь уйти от мыслей о том, что случилось до того, как моё тело, неловко искривившись, мёртво опрокинулось на спину, и от неразрешимого вопроса, как долго это длилось. День? Два? Мы пили с Кобриным и Злобиным (вспомнив, я застонал), затем, кажется, были Тагир, Башмаков, сетка, натянутая на провал этажей за лифтом, и я, прыгающий на этой сетке, Ирина, кто-то стоящий на коленях перед ней (не я), наклоняющееся ко мне лицо Лизы, на самом деле не её лицо, а лицо моей мамы… Было ли это всё?.. Лучше не думать.

Итак, где же тогда я, если кто-то (не я) ходит в чём-то (не во мне). И кто, в таком случае, я?

— Кто я? — глаза разлепились, и раздался мой голос, скрипучий, как у летучей мыши.

— Ты русский воин, павший на Куликовом поле, — сказал Ваня Беленький, интеллигентно хихикая и помахивая полбутылкой пива.

Ваня Беленький сидел на кровати напротив и выглядел, как и всегда почти, неисправимо счастливым.

Я поглядел на него, приподнимая голову и уперев при этом подбородок в грудь, — он сидел на кровати в наглухо застёгнутом пальто.

Пальто Ваня носил длинное, серое, в ёлочку, воротник непременно был поднят, и в этом пальто Беленький (со своей светлой бородкой, длинными волосами на прямой пробор и какой-то мягкой небрежностью в чертах лица) напоминал голодного петербургского профессора или поэта времён гражданской войны, которая грязью и кровью всё ставила и ставила жирную точку в конце эпохи декаданса, подобно нервному учителю, давящему на точке крошащийся о доску мел, и всё не успокаивающемуся, а с силой поворачивающему его то по часовой, то против часовой стрелки.

Такие длинные пальто были тогда ещё у нескольких человек в институте, например, у Черноспинкина и у некоего Олега, умного и физически красивого юноши с обворожительно-лживой улыбкой, человека нисколько не интересного из-за своей расчётливости и постоянной занятости собственной персоной, и при этом, как ни странно, спившегося раньше других и канувшего неизвестно куда.

Эти пальто скрывали недостатки гардероба, иногда ужасающие, и вместе с тем придавали всему облику одетых в них что-то страдательное, какой-то оттенок надломленного аристократизма, так что совсем другой смысл обретали и небритые щёки, и фингал под глазом, и отсутствие, как, скажем, у Черноспинкина, нескольких передних зубов.

В ту осень и зиму, в те страшные, но и удивительные, дни моей жизни я уже начинал мечтать о таком декадентском пальто и только значительно позже понял, что вместе с чужими одеждами чуть было не надел на себя и чужую жизнь.

— У вас, что, Куликовская битва здесь произошла? — повторил Беленький. — Всё перевёрнуто и два трупа — русский и татарин.

Бледные глаза Вани уже стояли немножко домиком, из чего я заключил, что он успел хорошенько похмелиться.

Не поворачивая головы, я скосил глаза влево, туда, куда смотрел Ваня. Слева, раскинув руки, лежал с открытым ртом белый, как стенка, Азамат.

Двигая глазными яблоками, я чувствовал такую боль в глазницах, как будто воспалились каждое нервное окончание и каждая жилка, которыми глаза прикреплялись к голове. Я принял вертикальное положение, то есть сел. Руки ходуном заходили в локтях. Пытаясь унять эти жуткие самопроизвольные движения рук, я поглядел ещё раз на Азамата и вокруг — на комнату. Азамат (и это меня немного кольнуло) лежал, с близнецовой точностью повторяя все изломы моего тела, секунду назад лежавшего рядом, все те изломы, которые, трясясь, я продолжал ощущать болью в суставах и позвоночнике.