Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Судя по всему, было чуть больше двенадцати часов, и всё это, Валеру, грузинок, я ещё довольно хорошо помню, как и хорошо помню, что произошло в самое ближайшее после этого время. Память стала прятать события и перемешивать их остатки в беспорядочную кашу несколько позже, наверное, часов с двух ночи.

Вахтёрша, когда я попросил у неё оставленную для меня записку, сказала, что записок оставлено две штуки, и что я допрыгался, и “наконец-то тебя, Ширяев, исключили из института”.

— Ведь это ты, старая, меня заложила, а теперь радуешься, — сказал я, почему-то немедленно поверив на слово этому сухонькому льстиво-злобному существу с напомаженными губами.

— Иди спать, а то вызову милицию, — пригрозила вахтёрша, привстав и подходя к дверце в свой загончик. — Ты будешь из огнетушителей лестницу поливать, а я для чего?

— Записки давай! — сказал я.

Кобрин неожиданно пришёл на помощь, оттеснил меня в сторону и стал уговаривать старушонку и извиняться перед ней. У него, кажется, получилось. Он взял записки.

— А ты, Игорь, тоже иди. Иди. У тебя семья, а ему что… — говорила вахтёрша Кобрину, подталкивавшему меня в спину наверх по лестнице и не дававшему вернуться к этой мерзавке, написавшей на меня заявление.

Одна записка была из деканата. “Андрей! Завтра жду тебя в институте. Нужно серьёзно и в последний раз поговорить. Пока что ты отчислен. Нина Петровна”.

Другая от Ирины. “Я не могу больше ждать. Ухожу. Дома нужно как-то объяснять, где я была, прости. Поперезнакомилась тут со всеми. Как вы тут только живёте? Ты помнишь, что вчера мне говорил? Я всю ночь не спала, болело сердце. Позвони мне. Что я должна сделать? Позвони! Что ты с собой делаешь? Я стояла под дверью какого-то Тагира, вы меня не впустили, я даже голоса твоего не могла узнать. Ты самый лучший! Помни об этом. Позвони!”

Я порвал обе записки и выбросил их на третьем этаже в урну с отверстием в съёмной крышечке, напоминающую большую чернильницу-непроливайку.

— Давайте, я схожу за водкой, — сказал я немного помрачневшему Злобину.

— Только со мной, — сказал Кобрин, надевая куртку Гладкова и безуспешно пытаясь застегнуть блестящие клапаны застёжек на рукавах — они не сходились у него на кистях. — Найдите какой-нибудь магнитофон, чуваки.

Я надел куртку Злобина, рукава были коротки, зато в плечах было широковато.

— Мы будем в пятьсот тринадцатой, — сказал Злобин.

Окно на втором этаже, за шахтой лифта, было заколочено большими десятисантиметровыми гвоздями. Обдирая спины, мы вылезли в форточку и спрыгнули в снег.

Я давно не был на улице. Вокруг был холод и звёзды.

Вначале мы пошли, конечно же, в рабочую общагу. Кобрин странно отреагировал, когда я назвал её разрытой братской могилой. Кроме тархуна, в общаге ничего не было. Тогда мы отправились в таксопарк.

Перед таксопарком лежал длинный и довольно широкий пустырь, с одинокими деревьями и кучами мусора на нём. По пустырю мелькали какие-то тени. Над воротами в таксопарк ярко горели два больших фонаря. Освещённый снег лился из них, как из огромных душевых. По сторонам было темно. Подъезжавшие ночные таксисты останавливались в отплывающих в сторону ребристых воротах, о чём-то переговаривались. Водки ни у кого не было.

— А вот, счас подъедут ребятки на синей “шестёрке”, у них должно быть, — сказал мужик лет сорока в вязаной шапочке, зачем-то слонявшийся среди ночи у таксопарка.

Мы с Кобриным вылезли из общаги без шапок, и было довольно холодно, шёл лёгкий колкий снежок и оседал во взъерошенных волосах Кобрина.

Ребята на “шестёрке” появились довольно быстро и, проехав мимо освещённых ворот, остановились шагах в пятидесяти дальше, в густой темноте, в которой — как только они выключили фары — машина их сразу же исчезла.

Мы подошли к “шестёрке”, опустилось стекло.

— Водка есть? — спросил я.

Тот, что сидел за рулём, включил фонарик и посветил на нас.

— В лицо не надо светить, чуваки! — сказал Кобрин, растягивая слова.

— А ты чо, деловой? — спросил другой, в высокой норковой шапке, который опускал стекло.

— Водка есть? — повторил я.

— Азербайджанская пятнадцать, русская — двадцать, — сказал тот, что в норковой шапке.

Ночная цена бутылки водки в это время была пятнадцать рублей, а азербайджанскую, то есть тархун, можно было купить и со скидкой, рублей так за тринадцать.

— А это не сильно дорого? — сказал я.

— Ну иди в другом месте поищи, — стекло начало подниматься.