Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Мне очень не хотелось идти в душевую одному. Мне, если быть точнее, даже было страшно.

Комната Ефима Минкина находилась наискосок через коридор от комнаты Кати, в которой хранились мои вещи, или, вернее, их остатки.

Остановившись перед дверью Кати (и Елены) и готовясь постучать в неё, я секунду или две раздумывал, с какой репликой войду, если откроют. Было два варианта.

Первый — громко и отчаянно запеть: “Я буду жить ещё один день! Я не смертельно болен”.

Второй — прочесть стихи: “Поймите, я смертельно болен, отравлен, скован навсегда. В темнице, где лежу безволен, лишь Ваше имя, как звезда”.

Я не помню, какой из этих вариантов был мною использован, помню только, что, когда Катя в ответ на мой стук крикнула “Да!”, сердце застучало на весь коридор, и я потёр его через свитер рукой.

Когда я вошёл и отодвинул цветастую занавесочку, отделяющую тамбур со встроенными шкафами-кладовками от жилого помещения комнаты, Катя — которая, подложив под спину подушку, сидела с ногами поперёк кровати — взглянула на меня близоруко и тут же снова уставилась в книжку, лежавшую у неё на коленях, прикрытых одеялом.

Елена, спиной ко мне, молча стояла у окна в тугих джинсах и светлой нежно-шерстяной кофточке с рукавами, подтянутыми на округлых предплечьях.

Я стал собирать свои вещички, пугаясь звуков, производимых мною. Громко шелестел пакет с изображением на нём огромного женского лица, увенчанного ковбойской шляпой. Твёрдо ударился о мыльницу бритвенный станок. С шорохом и мягким громким вздохом осел на пол халат Елены, соскользнувший со спинки кровати, когда я потянул из-под него полотенце.

Прошелестела страница, перевёрнутая рукой Кати.

Елена молчала.

Взяв в руки пакет с ковбойской шляпой на нём и захватив под мышку свою зимнюю куртку, я взялся рукой за занавеску и сказал зачем-то:

— Я вернусь.

Елена вдруг оставила своё окно и быстро подошла ко мне, вытолкнув меня за занавеску в тамбур.

— Тебе нужно промыть чем-нибудь ранку, — сказала она, поднеся свою чудную ручку к моему лицу и проведя кончиками пальцев вокруг разбитой нижней губы.

Затем она, стиснув мою руку повыше локтя так, как она делала иногда в известные минуты, поцеловала меня и поглядела мне в лицо строгими зрачками тёплых туманных сине-зелёных глаз.

— Только не пей больше по-чёрному, — сказала она.

— Елена, дай денег, — сказал я.

Раздеваясь в холодной душевой, в нагрудном кармане моей любимой рубашки с погончиками (заношенной и давно вылинявшей на лопатках), в кармане, клапан которого был завёрнут углом вовнутрь, я обнаружил две мятые сторублёвые бумажки.

— Клад! — сказал я вслух и засмеялся, — в душевой мне снова стало очень плохо и нужно было как-то себя взбадривать, пусть хотя бы и разговорами с самим собой.

Интересно, откуда деньги, думал я, стоя под струями воды, температуру которой я никак не мог определить с тем допуском точности, который необходим, чтобы не обварить кожу, но и не получить воспаление лёгких — по-видимому, от пьянки совершенно разладился какой-то внутренний температурный датчик. И как эти бумажки могли оказаться в таком труднодоступном месте, под свитером?

Ответов могло быть два — либо я вор, либо деньги подложила Ирина, просунув свою белую, с аккуратным алмазно-золотым перстеньком, руку под мой свитер, нащупав там вход в карман и вложив в него хрустящие бумажки. Конечно — это она, вдруг совершенно ясно стало мне, и я вдруг явственно ощутил все пять тёплых пальцев Ирины (с тоненьким холодом перстенька) у себя на груди. Мышцы непроизвольно сократились, я взглянул на грудь, и мне показалось, что на коже виднеются розовые следы от пальцев…

Через какое-то время, возможно, через очень небольшой промежуток времени, ледяной ужас покалывающей словно бы электричеством лапой провёл мне по коже головы — от затылка ко лбу, — я обнаружил себя в душевой, под конусом неодинаковых по толщине и упругости струек, сжимающим в руке поролоновый кирпичик мочалки. Никого рядом не было. И мне жутко было даже подумать, где я был мгновение назад.

Одеваясь, дрожа и щёлкая зубами, я глядел на прозрачные мокрые газетные листы, облепившие зелёное дерево раздевалочной скамейки, и думал, вот, если я сойду с ума, то в чём будет выражаться моё сумасшествие, чем, интересно, я буду одержим, и насколько омерзительно это будет выглядеть со стороны. Почему-то мне это было не всё равно и мне не хотелось сходить с ума.