ЛЕВ КВИН: ЗВЕЗДЫ ЧУЖОЙ СТОРОНЫ

– Десятый час… А как у тебя? Ты просился к Плиеву.

– Просился. – Я отвел глаза. – Пока ничего не получается.

– Жаль… Эх, Сашка! «Газыри лежат рядами на груди», – пропел он фальшиво и покровительственно хлопнул меня по плечу. – Не унывай! Я сказал вытребуем, значит, вытребуем. Терпи, казак, атаманом будешь.

Я заставил себя промолчать. Человек впервые едет на фронт. Зачем портить ему настроение!

Гусаров проверил заправку шинели, затянул потуже ремень. Я видел: он хочет еще что-то сказать.

– Слушай, Саша, у меня к тебе просьба… Марика…

Вот оно что!

– Хорошо, – сказал я. – Я прослежу, чтобы она была тебе верна. Чтобы не ходила на танцы. Чтобы возвращалась домой не позднее восьми. Чтобы не ходила в кино. Или в кино можно? На первый сеанс, а?

– Перестань… Понимаешь, какое дело…

– Смелей, казак, смелей!

– Она выпросила у меня фотокарточку. Не подарить я не мог.

Совсем не обязательно было посвящать меня в свои сердечные дела.

– «Горячо любимой Марике от горячо любящего Сеньи»… Ты хочешь, чтобы я перевел на венгерский язык?

– Ну, перестань, серьезное дело… Вдруг она покажет кому-нибудь или еще как… А я все-таки замполит, – мучился он. – Я прошу тебя… ты потом… Возьми у нее. А то мало ли…

Я подошел, взял его за портупею. Удивительно, она даже не скрипнула.

– Погачи ты сложил в вещмешок?

– Погачи? А, лепешки эти…

– Слушай, Сенька, ты вроде ничего парень, хоть и со всячинкой. Но это уже подлость! Самая настоящая подлость.

Он часто-часто заморгал.

– Ты думаешь?

– А ты?

– Ну тогда… Пускай… Я только скажу, чтобы никому не показывала.

Подъехала машина, загудела…

Торжественного прощанья у нас не получилось. Он стоял в кузове, длинный, растерянный, расставив тонкие ноги в широких голенищах, и трогал пальцами свои усики из трех волосинок. Я молчал. Марика плакала, старуха вытирала глаза – ей было всех жалко: дочь, Сеньку, меня, широкоскулого шофера, с остервенением крутившего заводную рукоятку.

Я отвернулся. Мне тоже стало Сеньку немножко жалко.

К одиннадцати надо было к майору Горюнову.

Пока я, отворачивая лицо от злых порывов октябрьского ветра, месил грязь на улицах поселка и думал о предстоящей операции, во мне все больше утверждалась мысль, что нужно умолчать о своем венгерском языке. Кто я такой для капитана? Радист – и все. А радисту в этой группе, как выяснилось, вовсе не обязательно говорить по-венгерски.

Да, да, скрыть! Пусть думает, что я ничего не понимаю, и говорит при мне с венграми без всякой опаски.

Горюнов был занят, мне предложили обождать в соседней комнате. Там сидел с газетой в руках капитан с очень большими и очень черными глазами. Брови, сросшиеся на переносице, тоже черные и густые, придавали ему свирепый вид.

– Здравия желаю! – поздоровался я.

Он поднял голову, кивнул. Глаза у него были умные и грустные. А может, мне только показалось, что грустные.

Три дня назад мы встречались с капитаном. Я зашел в политотдел справиться, не прибыла ли из училища моя кандидатская карточка – мне не успели вручить до отъезда. Там я и увидел этого капитана со сросшимися бровями. У него были неприятности, потому что секретарь парткомиссии сказал ему при мне: «Мы не можем рассматривать вопрос о восстановлении вас в партии. Это вне нашей компетенции». У капитана на щеке, у подбородка, подергивалась жилка: «Вы обязаны дать заявлению ход. Я не возьму его обратно».

Тут меня позвали в сектор учета. Когда я возвратился, капитана уже не было, а секретарь парткомиссии сидел красный, словно его обварили кипятком.

Я смотрел на капитана, капитан – на меня. Вероятно, он тоже вспомнил, где встречался со мной.

– В политотделе, – подсказал я. – Они взяли у вас заявление?

Его черные ресницы медленно опустились. Я услышал негромкое:

– Вас это совершенно не касается.

Я оторопел. Меня больно задели не столько сами слова, сколько тон, которым они были произнесены: ровный, холодный, безразличный. Если бы он вспылил, даже отругал меня, и то было бы не так обидно: ну, наступил невзначай человеку на больную мозоль – вот и получай! А тут…

Пока я, наливаясь обидой, придумывал, как лучше ему ответить, появился Горюнов. Его глаза смеялись. Вероятно, он слышал, как отбрил меня капитан.

– Вы уже знакомы, я смотрю.

– Н-нет, – буркнул я.

– А мне показалось… Лейтенант Мусатов… Капитан Комочин, – представил он чернобрового.

Руководитель группы! Тот самый…