Лев Квин: Из записных книжек

Талантливый русский поэт Николай Иванович Глазков был одним из тех, которых начальство застойных времен не жаловало, да и вообще старалось делать вид, что такого поэта не существует. Его по-детски непосредственные, простодушные, в чем-то даже, на первый взгляд, наивные стихи на самом деле полны мудрости, лукавства, злой иронии по отношению к странной двуличной жизни тех лет.

В семидесятых годах Николай Иванович, много путешествовавший по стране, побывал и в Барнауле, причем с официальным поручением Союза писателей РСФСР провести здесь, у нас, краевой семинар молодых литераторов. Естественно, суждения Глазкова о произведениях поэтов в корне разошлись с мнением партийных работников, назойливо опекавших молодую поросль алтайских литераторов. То, что вызывало их восторги, встречало резкое неприятие опытного поэта. И, наоборот, стихи, которые они называли безыдейными и даже идеологически вредными, Николай Иванович часто хвалил за смелость, знание жизни, самостоятельность мышления.

Дело дошло до того, что один из партийных чинов, «прикрепленных» к семинару, потребовал от руководства краевой писательской организации отправить срочную телеграмму Союзу писателей РСФСР, чтобы «незрелый в идейном отношении» Николай Глазков был немедленно отозван обратно в Москву. Но тут наши писатели, что называется, дружно встали на дыбы…

У меня с Николаем Ивановичем установились добрые приятельские отношения на почве коллекционирования. Я – филателист, собираю почтовые марки, он же был страстно увлечен собирательством открыток с изображением произведений живописи. Мы стали обмениваться письмами, я посылал ему открытки по его теме, он – интересные, по его мнению, марки и маркированные конверты. И обязательно что-нибудь припишет в стихах. Вот, например, в новогоднем письме:

А однажды неожиданно прислал в письме довольно большое стихотворение про… историю одного из барнаульских поселений. «Заячья слобода» – оказывается, была и такая в прошлом Барнаула. И находилась она в районе Прудских улиц.

Предлагаю стихотворение журналу «Барнаул». По-моему, оно еще нигде не публиковалось.

Конверт от письма Ивану Ползунову в моей коллекции.

Коллекционеры – по-моему, забавнейшие из людей. Может быть, потому, что я сам принадлежу к этому неугомонному племени и часто на наших собраниях имею возможность наблюдать за поведением, как их обзывают иной раз жены и друзья – «одержимых», «чокнутых», «старых младенцев»… Как мне понятны причины, заставляющие их метаться по залу от одного участника собрания к другому! Может быть, именно сегодня, именно сейчас, в кляссере с марками этого пятнадцатилетнего гражданина или в толстенной амбарной книге с дублями вон того седобородого старца сверкнет бриллиантом передо мной та самая, заветная, марочка, с пропущенной буквой в слове, которую я ищу безрезультатно вот уже сколько лет…

И, знаете, случается! Чего только не случается на наших «сборищах»! Лет пятнадцать назад, например, в Ленинграде один филателист из Латвии, узнав, что я собираю марки этой страны, предложил мне на просмотр почтовые переводы Латвии двадцатых годов – они в то время оклеивались марками на сумму сбора за перевод. Я не слишком охотно взялся перебирать целую кипу белых, чуть пожелтевших от времени, бланков. И вдруг… Что это? Своим глазам не верю. Почтовый перевод на сто латов. «Город Даугавпилс. Улица Иебрауцама, пятьдесят два. А. М. Квину». Господи боже, мой собственный дед! Он жил тогда в Даугавпилсе.

Теперь этот невзрачный бланк почтового перевода занимает почетное место в моей коллекции почтовых отправлений Латвии. Не каждый может похвастаться таким «раритетом»: ведь я еще пешком под стол ходил, когда моему деду почтальон вручил этот перевод.

Или другой случай. Я на собрании филателистов в московском клубе имени Горького. Коллекционеры чинно восседают за столиками, забитыми всевозможными каталогами, кляссерами, лупами, пинцетами. Идет обмен…