Тургрим Эгген - Hermanas

Отбывание наказания началось в тот же вечер с пятнадцатичасовой поездки в поезде. Пятнадцать часов — это много, если ты сидишь прикованным к деревянной скамье, в вагоне, где ни влажно, ни сухо, и без чтива. Сиденья со скрипом напевали издевательскую песенку, слова которой я разобрал часа через два или три. В ней пелось: «И-рис-Ми-ран-да/Ху-а-на-Ми-ран-да/И-рис-Ми-ран-да…» Все дальше и дальше.

Обычно осужденных преступников, особенно политических, отправляли отбывать наказание как можно дальше от дома. С целью наказать их близких. В 1981-м в Гаване и окрестностях существовало от двадцати до тридцати тюрем и трудовых лагерей разных режимов, но меня отправили в тюрьму «Ла Пьедра» в районе Агуас-Кларас, к северу от Ольгина, в семистах километрах от дома. Мы, заключенные этой тюрьмы, называли ее просто «Агуас-Кларас».

Луис Фердинанд Селин написал, что если вы хотите понять страну, то достаточно просто осмотреть ее тюрьмы. Как я уже говорил, наказать кубинца непросто. Мы привыкли жить в антисанитарных условиях, ощущая нехватку почти во всем, питаясь по-нищенски, испытывая страх. Но в «Агуас-Кларас» нашли способ. Нас было около четырехсот заключенных в тюрьме, рассчитанной человек на двести. Никто не сидел в одиночной камере, и частью хитроумного наказания для неуголовных политических преступников было помещение их в камеры к уголовникам. Мой первый сокамерник, Фелипе, был убийцей. И мне не пришлось выяснять это у него за спиной, Фелипе рассказал все сам спустя полчаса после того, как нас представили друг другу. Он разбил своему дяде череп лопатой. Это произошло по пьяни во время спора о том, стоило ли Фелипе спать со своей двенадцатилетней двоюродной сестрой. Ничто в Фелипе не говорило в пользу того, что ему надо было выпить для храбрости, чтобы шарахнуть лопатой. И не потому, что алкоголь было невозможно достать. И не потому, что ему потребовалась лопата.

Ну ладно, и как же я должен был ему представиться? «А я — лирик»? Думаю, это вызвало бы у него не только возглас «Ууууу!». Когда я уселся на матрас, на котором мне предстояло провести одному богу известно сколько лет своей жизни, — большой неудобный тяжелый мешок, набитый чем-то похожим на солому и в котором, как я обнаружил позже, имелись жильцы, — я пробормотал что-то вроде: «А я политический». Это он уже знал. И Фелипе ненавидел контрреволюционеров. При виде их ему очень хотелось, чтобы у него в руках оказалась лопата. Конечно, именно поэтому нас посадили в одну камеру. Четыре квадратных метра.

Но несмотря на то что первые дни он постоянно мне угрожал и отбирал еду, когда считал, что не наелся своей порцией, он никогда меня не бил. Через несколько недель он смирился с моим присутствием. А потом между нами возникло нечто почти похожее на дружбу.

В тюрьме люди живут так близко друг к другу, что в действительности они могут выбирать только между дружбой и смертью одного из сокамерников. Я никогда не сомневался, что в нашем случае это будет моя смерть. Но независимо от того, насколько Фелипе ненавидел контрреволюционеров, тюремщиков он ненавидел больше.

В сексуальном плане я не представлял для него интереса, он предпочитал лежать и дрочить в темноте, издавая громкое противное хрюканье. Через некоторое время я привык к этим звукам, как к вечерней молитве. К сексуальным привычкам сокамерника привыкаешь так же, как к запаху его пуков, храпу, крикам во сне. Во многих отношениях это похоже на брак. В идеале супруги должны любить друг друга, но от этого они не перестают пердеть и храпеть. Ни для кого не секрет, что супруги иногда поднимают друг на друга руку, поэтому мы с Фелипе, может быть, были счастливее многих пар.

Первое решение, принятое мной в качестве заключенного, было немедленно начать курить. Некурящим не полагался сигаретный паек, и этим они исключались из экономической жизни тюрьмы. Сигареты — это деньги. На сигареты можно купить еду, алкоголь, писчую бумагу, книги и защиту. Мне, скорее всего, важнее была защита. Фелипе долгое время по-братски делил мой сигаретный паек. А иногда самому не мешает закурить сигаретку и отпустить мысли в свободный полет.

Вторым решением стало писать письма как можно чаще. Я полагал, что Миранда перебралась обратно к отцу, потому что квартиру у нас отсудили. Поэтому я направлял письма туда. Тюремную жизнь я описывал в туманных выражениях. Если бы я рассказал, как все обстояло на самом деле, цензура изрезала бы мои письма в конфетти. Я писал, что по-прежнему люблю ее, просил выслать свои фотографии и снимки Ирис. Обычно мне удавалось скрывать свои чувства — тюрьма не место для любовной тоски, но каждый раз, когда я садился писать Миранде, я плакал. В моих письмах было много тривиальных вопросов с двойным дном: С кем ты встречаешься? Что ты думаешь о том времени, которое мы провели вместе? Где ты будешь, когда я выйду на свободу? Я сдавал письма в положенное место, тюремщику, ответственному за почту, оплачивая марки сигаретами. Но не знаю, были ли эти письма отправлены. До получения ответа могла пройти целая вечность.