Тургрим Эгген - Hermanas

Но мой защитник продолжал сидеть молча.

Откуда взялись эти сведения? Этот вопрос будет мучить меня до конца дней. Казалось, что следователи Управления государственной безопасности знали мою жизнь лучше меня. Им были известны даты событий, которые я не мог назвать, например день, когда мы с Мирандой были в музее на Плая-Хирон: это было важно для объяснения того, «как обвиняемый вступил на контрреволюционный путь». Неужели Миранда рассказала им? Такое казалось невероятным. Внезапно я вспомнил, что предъявлял свое удостоверение личности тупой и безразличной тетке в музее. Интересно, она записывает сведения и архивирует их? Я и не подозревал, что наша система может быть настолько эффективной. Как будто бы посещение музея, практически обязательное для всех правоверных кубинцев, было подозрительным занятием. А может, подозрительным было то, что мы поехали туда добровольно. Людей так часто заставляют действовать «добровольно», что смысл этого понятия совершенно изменился. Если люди предпринимали что-либо по собственной инициативе, это казалось ненормальным.

Другие «факты» были и вовсе абсурдными. Порой казалось, что судьи вот-вот заснут, и тогда, чтобы удержать их внимание, важно было представить меня крупной рыбой. Обвинитель ошеломил всех, в том числе и меня, сообщив, что со мной связался агент ЦРУ в Гаване и передал мне деньги за распространение «вражеской пропаганды».

На этот раз Векслер отреагировал. Он поднялся и задал четыре вопроса: кто был агентом, где и как со мной связались, куда делись деньги и в чем заключалась «вражеская пропаганда».

У моего защитника были все основания так отреагировать. В дополнение к тому, что «вражеская пропаганда» была серьезным преступлением, более серьезным, чем все то, в чем мы собирались сознаться, обвинения в контактах с иностранными шпионами могли вывести процесс совсем в другую плоскость. За шпионаж могли приговорить к пожизненному заключению.

Никаких доказательств, конечно, не существовало. Правда, кроме самой «вражеской пропаганды». Она существовала, и она распространялась. Копии моего стихотворения, посвященного памяти Кико, «Последний допрос…», были посланы по рядам. Его назвали «грубо сфабрикованными сведениями, призванными вызвать беспорядки и недовольство населения», что было наказуемо в соответствии со статьей 103.

— Переверните лист, — сказал я Эусебио Векслеру.

Характерной особенностью ритуала было то, что моему защитнику не предоставили для изучения доказательную базу. Он впервые слышал ее в зале суда. Ему часто приходилось спрашивать меня о предыстории, а это вызывало паузы, которые раздражали судей. Пока я пытался рассказать о произошедшем с Энрике, обвинитель понесся дальше: типично для характера обвиняемого воспользоваться самоубийством друга для распространения нездоровых конспиративных теорий и дикой лжи.

Стали допрашивать свидетелей. Первой из них была госпожа Элина Тибурон, рассказавшая много историй о тайных встречах контрреволюционеров, замаскированных под пьянки, само собой, в нашей квартире на улице Калье-Муралья. Ее отзывы о моем характере тоже были нелестными. Они были подробно изложены в докладных анкетах, которые все руководители КЗР местного уровня через равные промежутки времени отсылали зональному руководству.

Госпожа Тибурон повторила выдумки о моем поведении в день именин Ирис. Это было очевидным доказательством desacato , и если бы на меня это повесили, я был бы наказан. Я прошептал Векслеру, что все эти слова говорил не я. Когда он приступил к допросу свидетельницы, то спросил, не могла ли она перепутать двух участников праздника. Нет, сказала она, она прекрасно знала, кто я такой.

Потом он глянул на клочок бумажки, который я отдал ему. Там было написано: «Энрике Валермоса!» Векслер попытался заявить об этом, но обвинитель набросился на него, как коршун: не собираюсь ли я еще раз вывалять в грязи своего трагически погибшего товарища? Я услышал, как застонали народные заседатели. Обвинитель напомнил, что отец Кико, уважаемый член коммунистической партии из Санта-Клары, недавно потерял сына, страдавшего от психических проблем, и его необходимо оградить от новых переживаний. В тот день в Марианао Кико стал настоящим ангелом.

В зале суда раздали мой сборник стихов. Мне казалось, что я надежно спрятал книги, поэтому я изумился, что они так легко их нашли. Обвинитель по-своему истолковал содержание книги: это были «фантазии больного духа» и «неуважительные отзывы о Кубе и кубинском социализме, которые носят типичный отпечаток вражеской пропаганды». К счастью, они не пригласили литературных экспертов. Потом в качестве свидетеля вызвали Чако.