Ольга Токарчук - Правек и другие времена

В общем, той ночью благодаря то ли луне-преследовательнице, то ли собственному безумию Флорентинка научилась разговаривать со своими собаками и кошками. Разговоры заключались в отправлении образов. То, что представляли животные, не было таким же компактным и конкретным, как речь людей. Там не было рефлексии. Зато были вещи, увиденные изнутри, без того человеческого отдаления, что влечет чувство обособленности. Мир благодаря этому казался более дружелюбным.

Самым важным для Флорентинки были те две луны из образов животных. Удивительно, что животные видели две луны, а люди только одну. Флорентинка не могла этого понять, так что в конце концов перестала пытаться. Луны были разными, в каком-то смысле даже противоположными друг другу, но в то же время идентичными. Одна была мягкая, чуть влажная, ласковая. Другая была твердая, как серебро, она радостно звенела и светилась. Натура преследовательницы Флорентинки была, таким образом, двойственной и, значит, представляла для нее еще большую угрозу.

Мися, когда ей было десять лет, оказалась самой маленькой в классе и потому сидела в первом ряду. Учительница, проходя между рядами, всегда гладила ее по голове.

На обратном пути из школы Мися собирала разные необходимые куклам вещи: кожуру от каштанов — для тарелок, желудевые крышечки — для чашек, мох — для подушек.

Но придя домой, она не могла решить, во что бы ей поиграть. С одной стороны, ей хотелось возиться с куклами, наряжать их в платьица, кормить кушаньями, которых не видно, но которые все же существуют. Ей хотелось пеленать их неподвижные тельца, рассказывать им на ночь простые тряпичные истории. Но потом, когда она брала их на руки, ее охватывало разочарование. Не было уже ни Кармиллы с Юдитой, ни Бобасека. Глаза Миси видели плоские нарисованные на розовых лицах глаза, намалеванные красным щеки, навсегда сросшиеся губы, для которых не существует никаких кушаний. Мися переворачивала то, что недавно считала Кармиллой, и отвешивала этому чему-то шлепок. Она чувствовала, что бьет по опилкам, обтянутым тканью. Кукла не жаловалась, не протестовала. Так что Мися сажала ее розовым лицом к окну и переставала ею заниматься. А сама шла порыться на мамином туалетном столике.

Это было так чудесно — прокрадываться в спальню родителей и садиться перед двустворчатым зеркалом, которое могло показать даже то, чего обычно не видно: тень в углах, заднюю часть собственной головы… Мися примеряла бусы, кольца, открывала флакончики, подолгу постигала тайны помады. Однажды, особенно сильно разочарованная своими Кармиллами, она поднесла помаду к губам и раскрасила их кроваво-красным. Краснота помады сдвинула время, и Мися увидела себя через несколько десятков лет, такой, какой она умрет. Она резко стерла помаду со рта и вернулась к куклам. Взяла в свои руки грубые, набитые опилками лапки и захлопала ими беззвучно.

Но все равно она возвращалась к туалетному столику матери. Примеряла ее атласные лифчики и туфли на высоком каблуке. Из кружевной сорочки делала себе платье до пола. Смотрела на свое отражение в зеркале и вдруг казалась себе смешной. «А может, лучше сшить бальное платье Кармилле?» — думала она и, воодушевленная этой мыслью, шла к своим куклам.

В какой-то из дней, оказавшись на перепутье между маминым столиком и куклами, Мися обнаружила ящик в кухонном столе. В этом ящике было все. Целый мир.

Во-первых — здесь держали фотографии. На одной из них был отец в русском мундире с каким-то товарищем. Они стояли, обнявшись, словно добрые друзья. У отца были усы от уха до уха. На заднем плане бил фонтан. На другой были головы папы и мамы. Мама в белой вуали, у папы — те же самые черные усы. Любимым снимком Миси стала фотография мамы с коротко остриженными волосами и лентой на лбу. Мама выглядела на ней, как настоящая дама. А еще у Миси была тут ее собственная фотография. Мися сидела на скамейке перед домом с кофемолкой на коленях. Над ее головой цвела сирень.

Во-вторых — здесь лежал самый ценный, по мнению Миси, предмет в доме. «Лунный камень», как она его называла. Как-то его нашел на поле отец и сказал, что этот не такой, как все другие камни. Он был почти идеально круглый, и в его поверхность вплавились маленькие крошки чего-то очень блестящего. Он был похож на елочную игрушку. Мися прикладывала его к своему уху и ждала какого-нибудь звука, знака от камня. Но камень с неба молчал.

В-третьих — был старый термометр с разбитой внутри трубочкой для ртути. Ртуть, таким образом, могла блуждать по термометру свободно, не стесненная никакими делениями, независимая от температуры. Она то растягивалась в струйку, то вдруг застывала, свернувшись в шарик, словно перепуганный зверек. То казалась черной, то, в следующий раз, была одновременно и черная, и серебристая, и белая. Мися любила играть термометром с запертой в нем ртутью. Она считала ртуть живым существом. Она назвала ее Искрой. Когда открывала ящик, то говорила тихонько: