Юрий Красавин - Валенки

— Нет, я спрашиваю, где он был, когда мы с Иваном кровь проливали на фронте? — не унимался тот.

— В тылу сидел, — угрюмо бухал Иван Субботин, на которого повлияло бесстрашие Гаранина Степана в том смысле, что он тоже освирепел.

— Ты, товарищ прокурор, тут смелый. А вот там я на тебя посмотрел бы!

Женщина-судья пристрожила:

— Подсудимый, веди себя прилично, иначе прикажу вывести из зала суда.

— Выводи. Пролетарию нечего терять, окромя своих цепей…

— Дело ясное, — сказал подсудимый Гаранин в последнем слове. — У кого власть, у того и сила. А сила есть — ума не надо.

Дали ему и Субботину Ивану по четыре года тюрьмы и там же сразу взяли обоих под арест. Жен своих они выгородили — им ничего, хотя ясно было, что и Рая с Анной причастны к преступлению мужей.

— Если б не показательный суд, — вздыхая, говорили пятинские на обратном пути, — то меньше дали бы. Да еще если б они не ершились, Гараня-то с Иваном-безруким…

Федя вернулся с того суда, как с материнских похорон, и несколько дней словно бы приходил в себя, будто его там оглоушили.

А между тем проходили престольные праздники, которые так или иначе отмечались в деревнях: Ильин день — в Ергушове, Спас яблочный — в Матреновке, Преображенье — в Тиунове…

— Пойдемте в Лари гулять, а? — стал уговаривать Федя друзей своих, движимый непонятным и для самого себя стремлением. — Там Успенье — праздник.

— Чего так далеко-то? — сказал Костяха. — Давай поближе.

— Ну, а куда же еще? И в Ергушове, и в Знаменском, и в Тиунове, и в Баулине праздники уже прошли.

— В Ларях чужие все, — забоялся Зюзя. — Морду набьют и не скажут за что, просто так.

— Чего это! — запетушился Задорный. — Я сам набью, если хошь, любому!

— В Ларях парней — по трое на каждого из нас, — напомнил Зюзя. — Да если еще Задорожские придут…

Не удалось уговорить их, и Федя решился идти один. Ждать, что когда-нибудь повезет, и он еще раз увидит Тамару Казаринову — это все равно, что стоять в поле и ждать, не пробежит ли заяц. В Успеньев день он добыл из сундука рубаху новую, надел кепку-шестиклинку, долго критически осматривал штаны, достал утюг — гладить…

Он даже в зеркало заглядывал, словно решая, а можно ли с такой-то рожей появляться в Ларях. Что же, рожа как рожа, не хуже других. Может даже и получше. Честно говоря, ему даже нравилось свое лицо: голубые глаза смотрят твердо, по-мужски, брови прямые, решительные; может только губы… детские какие-то, да и волосы выгорели на солнце. Ну, ничего.

В Лари он пришел уже в сумерках. Праздник там шумел вовсю: под окнами большого дома гомонила толпа, гармонь наяривала, девки плясали. Федя осмотрелся и увидел Тамару — она стояла тут же, возле палисадника, положив одну руку на поперечную жердь. Как-то очень красиво стояла и нарядная была…

Он подошел, встал рядом, поздоровался тихонько, так чтоб никто, кроме нее, не слышал. Она в ответ не отозвалась, только улыбнулась.

— Я из-за тебя пришел, — сказал Федя так, чтоб слышала только она, а больше никто, и повторил: — Я пришел к тебе…

— Зачем? — тихо спросила она.

Он нахмурился: мол, разве не понимаешь?

Тут к ним придвинулись двое парней, подошел еще один, все трое стали нарываться на драку:

— Откуда такой здоровенный?

Федя отвечал миролюбиво, хотя ясно было, что не то им надо.

— Из Пятин.

— Зачем пришел? Кто тебя звал?

— Сказали, у вас весело гуляют…

— А у вас?

— У нас престол в Иванов день.

— Ну и что? Не нагулялся?

Спрашивали и теснили, теснили в сторону, за палисадник.

— В морду хошь?

— Нет.

— Вася, дай ему.

И дали. С ног не сшибли, но кепка-шестиклинка улетела куда-то, подглазье вспухло, и губа оказалась разбитой.

От соседнего дома закричали бабы, заступаясь, но на них не обращали внимания, ударили по правой руке повыше локтя чем-то твердым: палкой, наверно.

— Хромай отсюда!

Он отступил, А отступя, зашагал быстрее: не догнали бы, а то разохотятся и еще добавят.

Случившееся не столько напугало, сколько обозлило его.

Не было раскаяния, что, мол, зря затеял, то и сё: перед глазами стояла Тамара, положив одну руку на жердь палисадника, а другой теребя поясок.

И вот тут на обратном пути шалая мысль стукнула Федю в голову; именно стукнула, потому что мысль подобного рода не приходит чинно и степенно: он представил себе, что в его собственном доме хлопочет… Тамара. Да-да, она хлопочет в доме, не как посторонний человек, а как хозяйка, наравне с ним.