Юрий Красавин - Валенки

И вот когда пахал аверинский-то огород, выскочил вдруг со двора теленочек, черный, в белых чулочках на передних ногах, с белым пятном на лбу — точь-в-точь, как Хвалёнка в этом возрасте. Федя Серуху остановил, заулыбался, залюбовался.

И долго потом не выходило из головы, так и виделось: бежит черный теленочек, поматывая головой, остановился, уставя глупые глаза… вот вбегает он в бачуринский двор и — к яслям со свежей травой. Что если бы так-то, а?

Но пока что никого не было в хозяйстве у Феди, кроме кошки Мырзи с котятами.

Где бы ни работал — на Клюкшине ли, на Сиротининском ли Отрубе — обязательно прихватывал колышков: парни сядут перекурить, а он в лес с топором. Вечером загораживал этими колышками прорехи в изгороди. Обветшала она, одними колышками не поправишь — столбы нужны! Но за столбами надо в лес ехать, а кто разрешит там дерево спилить? Значит, украсть. Нешуточное дело — украсть; поймают — такой штраф дадут, что ничему не возрадуешься.

Он вставал утром пораньше, когда товарищи его еще спали, вставал, говоря себе: «Мне в постели нежиться нельзя… Я один, у меня хозяйство».

Все озабоченней поглядывал на крышу: прогнила и просела местами солома, как дождик — так с потолка течет. Этак погноишь и всю избу. Значит, вот когда будут молотить рожь у риги, надо просить у Дарьи Гуровой соломы. Даст ли?

Из Барской усадьбы привез два куста одичавшей черной смородины; у Костяхи Крайнего выпросил кустик вишни — посадил и то, и другое, порадовался. С закраины поля прикатил к дому облюбованный давно уж камень-валун, на нем топор точить хорошо, старые гвозди прямить да и мало ли что — опять доволен был. На своей усадьбе вешней водой нанесло мусору — расчистил ее, чтоб молодая травка хорошо росла — и от этого хорошо на сердце.

Забот не убывало день ото дня, а словно бы прибавлялось, но постоянно кое-что и радовало, как результат стараний: на грядке уже всходила морковка, пустил перья лучок, соседи завидовали на его изгородь…

«У меня все путем», — говорил себе довольный хозяин и зорко осматривал свое владение: где и к чему нужно срочно приложить руки, чтоб поправить, улучшить, привести в порядок — со всеми этими мелкими заботами управлялся он в краткие перерывы между пахотой.

Ночью даже сны не успевали присниться. Только на краткое мгновение, когда ложился в постель, приходило, как видение: все отваливается, отваливается от плуга земля. Даже саднившие мозоли не отпугивали этот тяжелый сон: на обеих руках — пузыри кровяные, а на правой один налезал на другой, и оба кровоточили… Вечером, когда кончал работу, саднящая боль на ладонях усиливалась. Но все равно засыпал: непрерывно, неостановимо было движение земляного пласта перед глазами, отчего Федя тотчас закатывался, будто в пропасть, в сон, а длился он так кратко!.. Успел, вроде бы, только вздохнуть поглубже, и уже петушиный крик по деревне, и кто-то подсказывает: вставай, это уже третьи петухи. Пора вставать да и запрягать Серуху в плуг…

То была первая весна, когда только они четверо — Федя, Мишка, Костяха и Вовка — единственно они были пахари в колхозе имени Первое Мая, а больше-то кто? Иван безрукий да Иван безногий…

Степан Гаранин пахал только в первые дни, а потом разболелся. Но, маленько оклемавшись, опять запряг прихрамывающую Чебутыку в плуг. Во время перекура спросил Федю:

— Ну что, валяло, не съездить ли нам опять на Перовский, а? Шерстеночка-то у тебя есть…

Федя мысленно прикинул: это значит, снова на шерстобойку, потом в стируху… И тело, и душа противились такой работе. Но… на Перовском рынке в ларьке видел: продавались суконные штаны, темно-синие, неизносимые. На гулянье ведь выйти не в чем; то есть, конечно, кепка и рубаха новые, и валенки новые, а штаны — в заплатах… Значит, надо, надо на Перовский ехать. Так-то оно так, да по ночам, ведь, придется валять! Сил нет.

— Сейчас не собраться, — подумав, ответил Федя Степану. — Может, в конце лета.

— Или в Орехово-Зуево? — сказал Степан сам себе. — Если сам не смогу — жену пошлю. Вот собачья жизнь, а!?

После посевной, когда стало немного полегче, посвободнее, Костяха Крайний купил вдруг в Калязине велосипед. Ну, Сентюрины жили покрепче прочих; поговаривали, им от бабки что-то досталось, вот Костяхина мать и раскошелилась. Этот велосипед, сиявший никелировкой и свежей краской, совершенно свел с ума не только самого Костяху, но и Мишку с Вовкой; а Федя полез в постельник, набитый соломой, выкопал завернутый тугой сверточек, пересчитал деньги: не может ли он тоже купить эту сиятельно красивую вещь? Выходило, что может. Денег как раз хватало, только уж после такой покупки не останется нисколько, разве что несколько мятых рублей.