Юрий Красавин - Валенки

А на другой день в Пятины приехал калязинский милиционер Белов, взял с собой понятых и — к Гараниным с обыском. Одним из понятых была Дарья Гурова, которая, как рассказывали потом, оправдывалась, переступая порог его дома:

— Прости, Степан, не своя воля… Я на должности, мне иначе нельзя. А тебя я не раз предупреждала: рано или поздно все равно попадешься.

— Разве не милицейскому начальнику отвезла ты недавно полтора пуда гречихи? — отвечал, будто бы, ей Степан. — Чего он взъелся-то?

Тут Дарья стукнула кулаком по столу и назвала его закоренелым спекулянтом, по которому тюрьма плачет. Он сбивает с толку народ, соблазняя его легким заработком, отваживает таким образом людей от колхозного производства, значит, и есть он враг народа, а больше никто.

Отобрали у Степана сколько-то килограммов шерсти, разворотил Белов печь в стирухе, выломанный котел шарахнул о камень, после чего составил акт и вместе с понятыми отправился прямым ходом к Субботиным. Там он тоже разорил стируху, но ни шерсти, ни валенок не нашел, только колодки, по которым ясно было, что они недавно из работы.

К этому времени переполох в Пятинах стал всеобщим: и бегали, и прятали, и замирали от страха, и ахали-ахали… Федя Бачурин примчался с Ямского луга, где клали сено в копны, и проворно спустил шерсть в колодец. Это у него было обдумано и вымерено заранее: на веревке спустить к самой воде, но не в воду. Колодец глубокий, в нем темно, ничего не разглядишь.

От Субботиных пришли с обыском и к Никишовым, но Иван безрукий успел спрятать все, что нужно прятать; на него акт не стали составлять и больше ни к кому не пошли, на этом успокоились.

Рая, жена Степана, явилась домой в этот же день, зареванная: схватили ее в Калязине еще вчера, валенки отобрали.

— Идем мы уже к станции, — рассказывала она, — Иван Субботин да наш веселухинский сват Митрий Коробков. Мы втроем сговорились ехать. Они-то впереди шагают, а я сзади со своими котулями. Догоняет меня на мотоцикле… не милиционер даже, а в штатском… какой-то дежурный, что ли… Спрашивает: валенки, мол, несешь? Ну, я от него бежать. А он за мной… на мотоцикле. Я по картошке… огороды там чьи-то. Думаю, по картошке-то твой мотоцикл не пойдет. А он в объезд! Ну, я от него успела в крапиву — крапива высоченная — ляпнулась там и лежу. Не найдет, думаю. Мотоцикл-то, слышу, фыркает неподалеку где-то. Пофыркал да и замолчал, вроде, уехали. Ну, я и высунулась. А он, оказывается, стоит! Однако спиной ко мне, еще не видит. А какая-то баба из городских и показывает ему на меня: вон-де, мол, она, держи ее! Я было опять бежать — где там! Догнал, схватил, повел. Я иду, ору… Дорогой спрашивает: кто еще с тобой? А я ему: никого не знаю и тебя, паразита, впервые вижу.

— А Иван? — спрашивали Раю.

— Ивана-то взяли уж на вокзале. Сват Митрий убег, а он нет. Вот привели меня в милицию. Думаю: ни за что не признаюсь, кто я. Навру все: и фамилию, и деревню. А навстречу по коридору идут два милиционера, один другому и говорит: знаешь, мол, кто это орет? Степки Гарани баба, который из Пятин. Чего уж тут соврешь, коли узнали! Следователь стал допрос с меня снимать. Спекулянтка, говорит, то и се. А я реву: гражданин следователь, отпусти, ребенок у меня дома маленький, пятый месяц ему. А он: что же ты про ребенка-то не подумала, когда спекулировать поехала? Ну, что с ним говорить! Разве поймет… Валенки отобрали, заперли меня в каталажку, выпустили только утром. Приехала сюда, а тут…

Степан по окончании обыска вышел на работу вместе со всеми — окладывать сено в копны. Был он подозрительно весел, хоть и не пьян, песни пел.

— Степан Клементьич, как же теперь? — осторожно спросил его Федя. — Штраф, небось, дадут?

Степан поглядел на солнце, погладил левую сторону груди, вздохнул:

— Нет, Федюха, не штрафом пахнет: упрячут они меня, гады, года на два в тюрягу. На этот раз мне не отвертеться. У них свой план, им отчитаться надо: меры, мол, приняты, столько-то спекулянтов поймано.

— Посадят?.. Как же так! — несколько раз в растерянности повторил Федя.

— Не жалей меня, Федюха! Хоть так, хоть этак, все равно мне хана. Отстрелялся я, парень… патроны на исходе.

Он стоял, опираясь на вилы, и видно было, что плохо ему: болезненно кривясь, провел ладонью по бледному, в испарине лицу, будто слушая что-то внутри себя.

— Пустое, Федюха! Когда-никогда… День больше, день меньше — какая разница!