Элизабет Страут - Эми и Исабель

— Думаю, мать боится им не понравиться.

— Почему это она может им не понравиться?

Стейси было до лампочки, но кто обвинит ее? Эми пожала плечами:

— Мама чуток стеснительна.

Они курили в молчании, было холодно, пасмурно — в общем, осень. Большая часть багрянца уже опала, и разбросанные листья плотно покрывали камни и замерзший на вид папоротник. Некоторые деревья стояли совершенно голые, коричневые веточки выделялись на голом небе, хотя осталось еще несколько деревьев, чьи желтые листья цеплялись за ветви, решительно шурша под порывами осеннего ветра.

Здесь, в лесу, они никогда не упоминали ни ребенка, которого Эми увидела мельком в роддоме летом, ни Пола Биллоуса, ни труп Деби Кей Дорн. Осталась глубокая привязанность девушек друг к другу, откровенность, оправдывающая долгие минуты молчания, но назойливые жалобы Стейси прекратились, казалось, ее мысли часто блуждали бог знает где, пока они курили в лесу. Мысли Эми тоже уносились далеко. Чтобы компенсировать это, они касались друг друга часто, иногда даже гладили друг дружке руки, прижимались друг к другу, сидя на бревне, а когда звенел звонок, они прятали сигареты и задерживались на секунду, чтобы сблизить лица в коротком поцелуе.

(«Ну, слава богу, Исабель, — прошептала Толстуха Бев в коридоре фабрики. — Надеюсь, ты удачно съездила?»)

До перехода на зимнее время остался лишь один день. По всему городу в кухнях загорались огни. Эмма Кларк забралась обратно в постель с чашкой кофе, а Эйвери читал газету. Нел Роули, разбуженный позывами к малой нужде, недвусмысленно потянулся к своей жене Барбаре. На противоположном берегу Дотти Браун спала, расслабленная полуночными мыслями о том, как она проведет день с Бев, бродя по магазинам, и ей не придется быть одной. Исабель Гудроу, сидя за кухонным столом, прислушивалась к звукам из ванной наверху, где мылась Эми, и смотрела, как свет озаряет желтые листочки дерева гинкго у самого окна (всматривалась то в один, то в другой листок, перед тем как они опадут, потому что знала, что к ее возвращению ни единого листочка уже не будет, — так уж у гинкго заведено — терять всю листву в одночасье).

Всю свою дальнейшую жизнь она будет помнить этот день, так же как помнят последний день любви, ибо для нее это были глубоко личные воспоминания о последнем дне, когда она безраздельно «владела» Эми.

Ее память навсегда сохранит листву золотой, и колья ограды будут помниться на фоне золотых деревьев, омытые утренними лучами скупого осеннего солнца.

Как только они вышли из машины, чтобы сходить в придорожный туалет, резкий, безжалостный осенний воздух окружил их со всех сторон, пока они молча шли рядом, по очереди заходили в грязную кабинку, карауля друг друга снаружи у синей двери. Потом, на обратном пути к машине, Исабель спросила:

— Эми, ты не хочешь чего-нибудь поесть?

Но Эми просто мотнула головой, не в состоянии выговорить ни слова из-за внезапно нахлынувшего невысказанного сострадания к матери. Но Исабель на всю оставшуюся жизнь запомнится равнодушный кивок, подтверждающий, что девочка потеряна для нее, ибо основы материнства (а что может быть важнее кормления?) отвергаются. Девочка сама принимает решения, птенец вот-вот вылетит из гнезда…

Правда, позже, когда цель их путешествия была уже близка, Эми сказала, что ее подташнивает и хорошо бы остановиться где-нибудь и перекусить. И вот там, в забегаловке «Говард Джонсон», на Эми загляделся мужчина у кассы и не сводил с нее глаз, забирая сдачу, и потом уже у двери чуть шею не вывернул, чтобы взглянуть на нее еще раз. Она поймала его взгляд в окне ресторана, и в какую-то долю секунды жизнь Эми Гудроу снова изменилась. Она осознала, что привлекательна, что мужчины, зрелые мужчины — у этого незнакомца уже чуть-чуть серебрились виски — засматриваются на нее. Именно здесь, на этом самом месте Девяносто третьего шоссе, Эми снова ощутила желание, силу желания, и могущество собственной желанности, и почти уверенность, что на мистере Робертсоне свет не сошелся клином, что ему можно (и нужно) в конце концов найти замену.

Эми осознавала, что под лебединой ее шеей в лифчике из «Сирса» покоятся ее груди, которые притягивали и всегда будут притягивать восхищенные и страстные взоры мужчин. От этой власти все возбужденно задрожало у нее внутри, когда она сидела против матери за столиком и та, заглянув в меню, предложила:

— Может, возьмем тебе омлет, зайчик?

Мать и дочь сели в машину, и взгляды их встретились. Эми подняла брови, шумно вдохнула и улыбнулась, словно говоря: «Все в порядке, поехали», и на миг они стали едины, словно экипаж космического корабля, когда уже начался обратный отсчет времени. Многие годы, вспоминая этот миг, Исабель будет жалеть, что не сказала дочке, что любит ее и всегда будет любить. Исабель гнала машину по шоссе, и в ней росла уверенность в том, что она — лишь пилот этого корабля, который уносит Эми навсегда в лоно ее семьи, ее родни, ее братьев и сестер. Ее — но не Исабель. Они летели вперед, не произнося ни слова.