Николай Дежнев - Год бродячей собаки

— Чего? — не понял борец за счастье колхозного крестьянства. — Это что за тетка? Не, на такие деньги не продадут!

Он хотел вернуть банкноты Дорохову, но тот удержал его руку.

— Продадут, еще как продадут! Они всеядные, любую валюту хавают, только давай.

Мырло повернулся к возлежавшей на подстилке женщине.

— Слушай, Зинк, сходи с Павликом, а то ведь облапошат парня. Ну, теперь я спокоен, — продолжал он, глядя вслед удалявшейся парочке. — Зинка себя в обиду не даст, да и кусок из чужой глотки вынет, одно слово — хищница. Опускаясь на освободившуюся подстилку, пожаловался: — Уставать стал, видно, возраст. А ты, значит, того, в президенты подался?..

— Да как тебе сказать… — ушел от прямого ответа Андрей.

Впрочем, философ на нем и не настаивал. Мырло сидел понурившись, глядя перед собой в землю. Из обтрепавшихся штанин торчали удивительно белые, тоненькие палочки ног. Казалось, морщинистая кожа над линялыми носками обтягивает только кости. Все тот же кургузый пиджачишко был ему теперь заметно велик, над лоснящимся воротником качалась, как былинка, увенчанная ссохшейся головой шейка.

— Алкоголизм, — сказал вдруг старый марксист, — естественная стадия общественного развития: когда идешь из социализма обратно в капитализм — трезвым просто не дойти. — Он помолчал и добавил: — И самый гуманный способ — добровольно уйти из этой принудительной жизни…

Дорохов присел перед Мырло на корточки, дружески шутливо подтолкнул его, от чего старик едва не завалился на бок.

— Ну, Иван Петрович, смотри веселей! — и, чтобы сбить Мырло с грустной темы, бодро поинтересовался: — Что-то красавицы Любки не видно! Помнишь ее?

Старик поднял на Андрея бесконечно печальные, слезящиеся глаза.

— А ты, я вижу, не узнал?.. — философ повел головой в сторону одиноко сидевшей на пеньке фигуры в бесформенном сером балахоне. Дорохов проследил за его взглядом. — Помнишь, я ведь тебе говорил, не всякий может стать настоящим алкоголиком, не всем дано! Это только таких, как я, Господь никак не приберет, видно, и Ему не нужны. — Старик перевел дыхание. — Осенью, в ноябре, думал — все, думал — отгулял, так нет же, врачи буквально из могилы вытащили. Я им говорю: люди в белых халатах, сердцу виднее, дайте спокойно умереть… Не дали. — Мырло потянул грязными пальцами из пачки сигарету, прикурил от золоченой зажигалки. — Я-то выкарабкался, а вот Павлика жалко. Глупо все получилось, глупо и страшно…

— А что ему делается? — не понял Дорохов. — Вон, бегает, как молодой лось.

Мырло покачал головой.

— Эх, Андрюха, видать, ты все перезабыл. Да и я хорош, по-стариковски Шурейку зову Павликом, а он, бедолага, откликается. Павлуши-то моего, считай, полгода как нету. Пока я по больницам валялся, парень совсем от рук отбился, пристал к дурной компании. — Мырло сделал несколько затяжек, корявым пальцем уважительно провел по золотому ободку, отделявшему фильтр от сигареты. — Да!.. В Домодедово есть химический завод, так оттуда местные алкаши таскали всякую дрянь, а на Павлике, как на бродячей собаке, пробовали. Он выпьет сразу стакан, этак театрально задумается и лучше всякого спиртометра говорит, какой у жидкости алкогольный градус. Однажды случилось, вынесли они бутылку, а на этикетке череп с костями, написано «яд». Ну, а им все нипочем: думали, специально пугают, чтобы не воровали. Павлик, бесхитростная душа, как выпил, так сразу и упал. Мужики, натурально, испугались: шуточное ли дело — угробить человека — позвонили в скорую. Санитары приехали, кладут несчастного на носилки, а он садится и басом сообщает: градусов восемьсот! Потом ходили навещать в больницу, врач сказал, что десять граммов зелья для человека — смертельная доза, а Павлик мой еще сутки промучился… — старик достал носовой платок, вытер мокрые глаза, высморкался. — Наградил Господь Бог здоровьем… Давай помянем! Он ведь, чистая душа, в самом деле мечтал стать космонавтом…

Мырло поднялся на ноги, в поисках недопитой бутылки оглядел ближайшие окрестности.

— Знаешь, что я тебе скажу… — продолжал Иван Петрович, шаря под кустом. — Жизнь — удивительная штука, повторяет себя бесконечно. Мы идем через нее, будто по заснеженному, продуваемому всеми ветрами полю, шагаем след в след за теми, кто уже прошел этой печальной дорогой…

Прозрачные, майские сумерки спустились на землю, розовый отсвет лег на дальние дома. Казалось, сама природа, восхищенная тихой красотой, затаила дыхание. Дорохов присел на подстилку, недокуренная сигарета все еще дымилась между пальцами. Он с силой потянул вниз узел галстука, провел ладонью по лицу. Как удивительно, как странно, думал Дорохов, я ведь тоже жил весь этот год, но не осталось у меня почему-то таких вот простых, человеческих чувств. Есть, наверное, на свете болезнь бесчувствия, когда за искусственной напряженностью и надуманностью жизни перестаешь видеть людей, перестаешь чувствовать, что и сам ты человек. Как же это все получается? — думал Дорохов. Однажды так вот оглянешься, а вокруг никого и нет…