Николай Дежнев: Счастье

В Лондоне, на Бейсуотероуд, по воскресеньям выставляются художники. На высокой ограде Гайд-парка появляется множество картин, превращая оживленную улицу в филиал Национальной галереи. Развесив, расставив, разложив свои сокровища, художники устраиваются в прижавшихся к тротуару машинах и принимаются за обыденные дела. Кто завтракает, уткнувшись в пристроенный на руле детектив, кто играет в кости, а кто и просто дремлет, пригревшись на выглянувшем солнышке. Нескончаемый поток людей лениво двигается по тротуару. Смотри сколько хочешь — покупать не обязательно.

Здесь можно найти все, начиная с нежных, элегических лондонских акварелей и кончая портретами кошек, способными своим незамысловатым исполнением украсить любой провинциальный базар России начала пятидесятых годов. Здесь, как масти в колоде, соседствуют оранжевые на бархатно-черном фоне тигры и все в пороховом дыму морские сражения, угловатые в три цвета примитивы и скрупулезно тщательное, в стиле старых мастеров, письмо. Здесь уживаются классика и авангард, работа кистью и еще не получившее название направление, последователи которого находят вдохновение в разломанных часовых механизмах. Именно из их частей, всевозможных винтиков и шестереночек, создают они свои панно, призванные запечатлеть Вестминстер с непременным Биг Беном или автомобиль, у которого вместо колес два больших циферблата. А рядом, на самодельных стеллажах, стоят, раскинув крылья, полурыцари, полулетучие мыши, и собранный из болтов и прочего хлама философ тычет в небо свой указующий железный перст. Все здесь живет, играет, радует глаз. А за решеткой — олицетворение Англии — простираются зеленые пространства Гайд-парка.

В тот весенний день я прощался с Лондоном. Самолет улетал ближе к вечеру, и в моем распоряжении оставалось целое воскресное утро. Оно было холодным, это воскресное утро, и редкие группки туристов на Спикерс-корнер грустно замерзали в ожидании хоть какого-нибудь оратора, готового поделиться с ними своими глобальными идеями. Не в силах устоять перед зрелищем британской демократии, я тоже свернул с Бейсуотероуд и, пройдя несколько сотен метров по дорожкам Гайд-парка, присоединился к толпе. Ждать пришлось недолго, ораторов появилось сразу двое. Первый, низкорослый и кривоносый, суетливый выходец с юга Британского Содружества, призывал народ к вере. Он орал и кривлялся, и тут же из толпы выступили три подоночного вида парня, начавшие его дразнить и подначивать. Оратор злился, замахивался на обидчиков, но те не отступали, и у зрителей создавалось впечатление, что четверка эта — одна компания, явившаяся поразвлечь досужих туристов. Второй оратор, худой, длинный и тоже носатый, по выговору лондонец, обращался к слушателям с деревянной трибуны. Ему было порядком за шестьдесят. Старик говорил обо всем сразу, не был особо высокого мнения о правительстве и не делал различия между русскими и американцами. Он активно жестикулировал, размахивал руками, а иногда сходил по ступеням вниз и опускался на колени, демонстрируя этим покорность народа власть имущим. Три хулигана попытались фиглярствовать и тут, но, не найдя поддержки, быстро увяли и ретировались.

Слушая сбивчивые и пространные рассуждения старика, я тем временем наблюдал за окружающими, скорее всего иностранцами, пришедшими, как и я, поглазеть на чудаков. Внимание мое привлекла одна пара. Напротив меня, с другой стороны образованного толпой полукруга, на удивление неподвижно стояли мужчина и женщина. По виду им было около тридцати. Он, высокий, бородатый, в старой кожаной куртке и такой же шляпе, полуобнял женщину за плечи. Она откинулась назад, прижалась к нему и так замерла. Меня поразило написанное на их лицах удивительное спокойствие, почти отрешенность. Я был в музее мадам Тюссо, видел восковые фигуры и нашел их мало похожими на живых людей. Секрет успеха в другом: живые люди часто похожи на восковые фигуры. Эти двое, несмотря на неподвижность, были абсолютно живыми, и, более того — я видел это совершенно ясно, — они были счастливы. Никто не может дать формулу счастья, но, когда его встречаешь в жизни, ошибиться невозможно. Эти двое были счастливы!

Никогда раньше я не видел такого безмятежного, исходящего из глубин покоя, такого открытого приятия простоты и полноты жизни, какое было написано на веснушчатом с вздернутым носиком лице женщины. Я рассматривал его, не боясь быть уличенным, рассматривал как произведение искусства, и чистая радость от одного сознания, что такое бывает на свете, переполняла меня. Мне казалось, что чувство этих людей по его естественности и даже какой-то будничности может граничить только со смертью, так глубоко, так необратимо оно было. А я стоял в толпе и как последний дурак переживал чужое счастье, счастье тех, кто скорее всего о нем и не подозревал.