Сэйс Нотебоом - День поминовения

— Как вы думаете, метро еще работает?

У нее был высокий голос с командирскими нотками. Фронтовая медсестра? Или певица из кабаре двадцатых годов?

— Не знаю. Давайте дойдем до станции, тогда и узнаем.

Он должен был спросить ее: «А куда вам надо?» — но не спросил.

— Я могу проводить вас до площади Рихарда Вагнера.

— Прекрасно.

Сегодня я весь день работаю спасателем, подумал он, помогая ей выбраться из стеклянной будки. Идти было недалеко. Они старались держаться как можно ближе к стене Шарлоттенбургской ратуши. Большие черные камни казались краем скалы. Ее пальцы цепко держались за его рукав. Носком правого ботинка он то и дело разгребал перед ней снег, так что получалась тропинка.

— Вы очень любезны.

На это нечего ответить. Будь он членом новой румынской мафии, как бы он поступил? Но мафиози не гуляют по городу в такую погоду.

— Ты отобрал бы у нее сумочку.

Голос Виктора. Какие только призраки не прятались сейчас в снегу!

— Сколько вам лет?

Вот он и задал ей свой вопрос.

— Восемьдесят девять. — Она остановилась перевести дух. Потом продолжила: — Но старость — это не заслуга. — И добавила: — Вы не немец.

— Да, я из Голландии.

Ее рука потянула его рукав.

— Мы причинили вам много зла.

Лично мне нет, хотел ответить он, но сдержался. Тема была слишком сложная. Он терпеть не мог, когда немцы заводили разговор о своей вине, хотя бы потому, что не знал, как им отвечать. Ведь он не был всем «голландским народом», вместе взятым, и ему лично она уж точно ничего плохого не сделала.

«Из всех оккупированных стран у нас в эсэс вступало больше всего добровольцев». Такое, пожалуй, тоже не стоило произносить вслух.

— Я слишком молод, — сказал он в конце концов. — Я родился в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году.

Она остановилась рядом с карликом в шлеме и великаном-королем, поставившим свой меч на землю прямо перед собой. Идеальный воин.

— Мой муж был другом Осецкого, [7] Фон Осецкий Карл (1889–1938) — немецкий публицист и пацифист, лауреат Нобелевской премии мира за 1935 г., которую не получил, так как после прихода в Германии к власти национал-социалистов был посажен в концлагерь, где и умер. — сказала старуха. — Он остался в Дахау.

Остался, «geblieben», это слово немцы обычно употребляли про тех, кто погиб на фронте. Погиб, не вернулся, остался. Неужели она правда так сказала?

— Ему было столько же, сколько вам.

— Он был коммунистом?

Она сделала движение рукой, словно отбрасывая от себя что-то как можно дальше. Подумав так, он тут же понял, что это не совсем верно. Ее жест, абсолютно неповторимый, был довольно слабым, но после него что — то важное улетело в дальнюю даль, что-то, возможно, связанное со всеми послевоенными событиями. «А вот у меня отец был коммунистом». Этого он тоже не станет говорить.

Они почти дошли до цели. Сейчас он осторожно вел ее мимо витрины солярия. Вырезанная из прессованного картона женщина в желтом бикини с упоением отдавалась насилующему ее солнцу. Она была красивая, но чересчур уж загорелая.

Старуха остановилась у лестницы, ведущей в метро. Из-под земли доносились грозовые раскаты. Значит, поезда еще ходят. Кто-то посыпал ступеньки золой. Гражданская добродетель. Он спустился с ней вместе. Нет, билета ей не надо, у нее бесплатный проездной. Он не хотел задавать этого вопроса, но все-таки задал:

— А вы знаете, куда ехать? Ведь на автобусе вы бы поехали в другую сторону.

— Я, пожалуй, никуда особенно и не ехала, а кружным путем туда можно добраться с тем же успехом.

Здесь трудно было что-либо возразить.

— А там что вы будете делать?

— На том конце найду еще кого-нибудь вроде вас.

Старуха пошла дальше, потом обернулась и сказала: «Ерунда все это».

Тут она улыбнулась, и в какой-то миг — секундная вспышка, которую не поймает никакая камера, — мелькнуло ее лицо, такое, каким оно было когда-то, в какое-то мгновенье ее жизни. Но что это было за мгновенье, Артур не мог догадаться. Большинство живых точно так же недоступны, как и умершие. Напевая про себя «ерунда все это», он стал подниматься обратно в снежный мир.

За одну минуту он снова превратился в снеговика. Дахау, Наполеон в Москве, «Два гренадера собрались в поход», Сталинград, фельдмаршал Паулюс, все это вертелось у него в голове, когда он подходил к ванильным очертаниям замка Шарлоттенбург. Гардеробщица приняла у него пальто с таким выражением, словно оно было испачкано дерьмом. В окна с противоположной от входа стороны он увидел парк. Круглый фонтан, в котором летом дети пускали кораблики, сейчас не работал, из металлического зева косо торчала беспомощная серая ледышка в состоянии легкой эрекции. Две шеренги снеговиков — кусты по обе стороны дорожки, которые на зиму были закрыты деревянными ящиками, сейчас засыпанными снегом. Еще дальше от этих блюдущих прусскую дисциплину детей природы росли высокие деревья, точно стражи, а между ними прохаживалась туда-сюда компания серо-черных ворон. Лет шесть назад он снимал здесь интервью с Виктором, тогда-то они и познакомились. Задававшую вопросы корреспондентку Виктор привел в полное замешательство. Она расспрашивала его о немецком национальном характере и чем он отличается от голландского, а Виктор ответил, что немцы всё толкуют о своем кровообращении, а голландцы нет, зато голландцы мучаются поясницей, но в то же время выращивают много плохих помидоров. Девушка в растерянности посмотрела на Артура и спросила, нельзя ли эту сцену снять еще раз. Он приложил палец к губам и тихонько покачал головой: нет.