Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

— Эй, Матильда! Ешь быстрей — яйцо остынет!

Ма-Тильда… Ма-Тильда… [5] Здесь игра слов: по-французски «та» — значит «моя», то есть мать называет девочку, как той слышится, «моя Тильда». Впервые она ТАК услышала свое имя, да еще — из уст матери!

А может быть, здесь, в этих краях, попросту нарезают имена, как ломтики хлеба, которые лежат сейчас на тарелочке?.. Так, чтобы каждый ломтик что-то значил?.. Ре-Ми… Ма-Тильда… Но самое удивительное, что открытие сделала Селина. Сама по себе. Ни о чем не подозревая.

Нет, это все-таки странно, когда мать умная! Вот так вдруг взяла и назвала ее «своей Тильдой», понятия не имея, что дочку только что именно Тильдой и окрестили! Это даже немножко смущает. Но зато и утешает, потому что ужасно ведь — и таких случаев было сколько угодно! — когда просишь-просишь что-то нужное, а в ответ — всегда одно и то же: «Хватит!» Как будто мама не понимает, что никогда не хватит! Но, может, теперь поймет?

— Давай-ка мы сегодня ляжем пораньше. Ты как на это смотришь? — предлагает Селина.

Вот! Вот! Опять это «мы», от которого так сладко становится! Так сладко… ну, как когда отгрызаешь уголок этого вкуснющего печенья, и еще три уголка впереди! Нет, положительно, здесь — место, где сбывается обещанное, место, где на самом деле можно быть с мамой на равных: мы — женщины!

— Какие хорошие яйца на ферме, правда? — продолжает спрашивать эта — вот уж точно! — проницательная мама.

Яйца хорошие… А что там не хорошее, на этой ферме? Матильду осаждает сразу столько образов, что она не может остановиться ни на одном, даже тогда — или особенно тогда? — когда один из этих образов, самый назойливый, затопляет ее всю целиком, заслоняет другие, мешает им выстроиться по порядку, выстроиться в шеренгу на параде воспоминаний, грандиозном зрелище, о котором Матильда еще не вымолвила и словечка. Она не рассказала о встрече за амбаром, не рассказала ни о волчьих глазах, ни о дырке между передними зубами, ни — тем более — о том, как они скакали верхом на тракторе. Она просто еще не решила, стоит об этом рассказывать или лучше сохранить в тайне.

Селина поставила на стол плошку со свежим козьим сыром.

— А я их видела, коз, знаешь, мам?

— Знаю, конечно, знаю…

Матильда, нахмурившись, посмотрела на мать. Если не верится в то, что мама может быть умной, еще более невероятно, чтобы она обладала способностью оказываться одновременно во многих местах. Хотя… Сколько раз было: вот запрешь свою комнату аж на два оборота ключа, чтобы там секретное какое дело сделать, а мама — из кухни! — все равно видит, что ты там делаешь. А ведь вроде бы занята совсем другим… Ну, прямо так, будто все стены в доме прозрачные! Иногда учительницы в школе тоже это умеют, но они не такие талантливые.

Допустим, мама знает насчет коз, это еще понять можно: Матильда же не скрывала ни от кого, до чего ей хочется на них посмотреть… Но странный все же у нее тон был какой-то, когда она сказала: «Знаю, конечно, знаю». Так вот говорят «знаю, конечно, знаю» те, кто, кажется, знает ВСЕ. В такое «знаю, конечно, знаю» могут уместиться не только козы, но и волк, и этот Реми в тельняшке, и трактор. Не то чтобы девочка чувствовала себя в чем-то виноватой (может, только чуть-чуть — из-за платья в горошек), нет, тут дело в праве собственности: то, что она, Матильда, прожила, принадлежит только ей, как только ей принадлежит право рассказывать об этом, когда она хочет и как она хочет, что-то добавляя или что-то убавляя по своему разумению. Это очень важно — что по своему разумению!

Ну вот, теперь яйцо всмятку в горло не лезет. А от одного вида свежего, еще влажного козьего сыра даже тошнит.

Что там она знает на самом деле, эта мама, которая ВСЁ знает?

Во всяком случае, пусть даже она и видела, как они сидели на тракторе, она же не ощущала этого легкого теплого дыхания на затылке, она не заметила, какие у Реми пальцы — с квадратными кончиками. Она не плыла по Провансу на неподвижном и подпрыгивающем в полете тракторе над подсолнухами, над абрикосовыми деревьями, и ей не играл оркестр цикад.

— Э-эй, Ма-тиль-да! Ты где? Что с тобой?

Что с ней? Правда, что с ней, с ее Тильдой? Ей плакать хочется, вот что с ней. Потому что ее предали. Собственная мать предала, мамочка, которая слишком много знает и слишком скоро выдает все, что знает!

Растерянная Селина решила чем-нибудь отвлечь дочь от грустных мыслей: она всегда делала так, когда на глаза малышки набегали необъяснимые, непонятные слезы, которые, впрочем, кажется, так огорчали и ее саму, что Матильда первой же пыталась сдержать их — по мере возможности, конечно, потому что если еще и плакать нельзя, то уж тогда…