Зинаида Гиппиус - Маков цвет

Действующие лица:

Арсений Ильич Мотовилов, профессор-филолог, под 60, худой, болезненный, нервный, не без благородства.

Наталья Петровна, жена его, тихая, скорей полная, несуетлива, проста.

Анна Арсеньевна Бунина, лет 36, увядшая, восторженная, всегда в волнении, вдова.

Соня, бледная, худенькая, нервная девушка лет 25.

Андрей, студент, обыкновенное молодое лицо.

Петр Петрович Львов, генерал-лейтенант, брат Натальи Петровны, добродушен, без военной выправки.

Иосиф Иосифович Бланк, еврей, молод, но не юноша, говорит без акцента.

Евдокимовна, старуха нянька, готовит и заведует хозяйством.

Фима, молоденькая деревенская горничная.

Действие происходит в Петербурге, в квартире Мотовиловых.

Столовая в доме Мотовиловых. Арсений Ильич и Наталья Петровна кончают поздний обед. На столе канделябр со свечами. Фима убирает посуду. Входит Евдокимовна.

Арсений Ильич, Наталья Петровна, Фима, Евдокимовна. Во время первого явления Фима то входит, то уходит.

Евдокимовна. Кофей прикажете подать?

Наталья Петровна. Кофе? Нет, няня, подавай лучше прямо самовар. Уже поздно. Подойдут, так чаю сразу напьются.

Евдокимовна. Слава Богу, девятый час. Сонюшка хоть позавтракавши убежала, а вот Андрей-то Арсеньич с самого что ни на есть утра ни чаю не выпил, ничто. Фимка в булочную только побежала, а он, гляжу, через кухню, уже в пальте, и готово дело. Куда? Что? Хоть бы чаю-то выпил. А теперь и не пообедавши.

Наталья Петровна. Ну, он часто к обеду не приходит. С чаем закусит чего-нибудь.

Евдокимовна. А тут Фимка из булочной бежит: флаги, говорит, везде навешивают по улицам, и спокойствия нет, а дворники между собою гурчат. А из окна-то выглянула – действительно, правда, флаги! Что такое, почему? Ясное дело, потому что – бунт.

Наталья Петровна. Да ведь говорили тебе, няня, что флаги по случаю манифеста. Манифест вышел о свободе. Никакого бунта нет.

Евдокимовна (ехидно) . Нету! То-то оно и видно, что нету! Лавки, это, позабиты, куру и то Христом Богом у Иван Федотьича, с ворот ходила, выпросила, а свечей нет и нет, и лампы, как не горели, так и не горят. Уж коли бы манифест, так лампы-то первым бы делом зажглись! А вы хоть на улицу извольте взглянуть: тьма-тьмущая. Ясное дело: бунтуют. Тьфу! Чтоб им на свою голову!

Наталья Петровна. Ты самовар-то неси. Поставлен он у тебя?

Евдокимовна. Вот еще, спасибо, вода есть сегодня. А с завтрашнего дня, мне сам старший говорил, опасайтесь, говорит, очень и очень, потому что по всем видимостям будет и забастовка воды.

Арсений Ильич. Да брось ты болтать, Евдокимовна. Говорят тебе, манифест. Что они просили – дали, и теперь забастовки прекратятся.

Евдокимовна (всплескивая руками) . Дали? Это еще, как свет стоит, не бывало, чтоб бунтовщикам дали бунтовать! Нате, мол, пожалуйте!

Фима (вносит самовар) . Дарья Евдокимовна, а поглядите! Кажись, воду в куфне заперли!

Евдокимовна. Вот оно! Вон он манифест-то! (Фиме.) А ты то же! заперли, заперли! Дверь-то лучше запирай. На лестнице, на черной, тростишь с разными личностями. Больно бойка стала, бунтовщица!

Фима (обижается) . Да что это, право, Дарья Евдокимовна, словами ругаетесь. С которых это пор бунтовщица да бунтовщица! Я и сама их смерть боюсь. Звали позавчера прислугу в двадцать четвертый номер, митинка, что ли, какая-то, разговоры, мол, будут…

Евдокимовна (перебивая) . Ну да, чтоб против подняться…

Фима. Так пошла я, что ли? Ну их совсем и с митинкой, страсть и страсть. (Уходит.)

Те же без Фимы.

Евдокимовна. Небось, допрыгаются. Нонче, как уж сильно-то взбунтовало их, так Иван Корнеич говорил – на Загородном столько понабили, сам он едва в ворота спрятался. Не более как два часа назад и пришел.