Франсуа Нурисье - Праздник отцов

И в глазах Беренис тоже?

В ее возрасте девушки принимают даже совсем грубые выражения желания, даже исходящие от «старика» и даже тогда, когда они, подчиняясь правилам старой комедии, притворяются оскорбленными. У Беренис, однако, ни малейшего намека на эту пошлость. Она не выглядела ни испуганной, ни провоцирующей. Она как бы тоже остановилась где-то на грани недоступной, угадываемой, быть может, лелеемой истины и мимолетно разделила ее со мной, полностью отдавшись наслаждению тайной и удобству встречи без будущего.

Действительно без будущего? Мыслимо ли, чтобы за интенсивно прожитыми нами троими — Николь, Беренис и мной — часами не последовало ни единого знака и никакого объяснения? Для меня вечер еще не закончился. Я снова выходил на улицу, я дежурил у уснувшего дома, а теперь, вместо того чтобы попытаться поспать хотя бы несколько часов, ходил взад и вперед по комнате, потому что мне казалось невозможным не продолжить запутанный эпизод, из которого я отказывался выходить. Но поскольку ночь была безнадежно нема и пуста, то, чтобы получить отложенное на время откровение, нужно было дождаться утра. Я неоднократно и очень громко сообщил о своем отъезде, назвал время отправления поезда. Оставалось только еще указать номер вагона и место. Дабы меня не провожать, никто никак не прореагировал. Правда, если использовать формулу председательницы, — промчалось целое столетие! — мне ведь нужно было «только пересечь площадь». Что же я себе вообразил? Я ничего не воображал, я знал. Я знал, что, как только ее муж уйдет на завод (а в этой стране мужья уходят на работу с рассветом), Николь не удержится от искушения побежать на вокзал и там усугубить — или рассеять? — двусмысленность, которой был насквозь пропитан истекший вечер. Я припоминал, с каким смирением Николь когда-то приспосабливалась к моему расписанию, к моим капризам, встречалась со мной в самых что ни на есть абсурдных местах и в столь же абсурдной обстановке. Разве что вместо нее придет Беренис? Мой поезд отправлялся, кажется, достаточно рано, чтобы она могла прийти ко мне, прежде чем отправиться в свою гимназию. Девушки обычно бывают более смелыми, чем их матери. Даже в Б., где царит видимость неукоснительного порядка, им, должно быть, тоже случается пропускать занятия и совершать непредсказуемые поступки. Чего только не рассказывают вполголоса про свободу местных девушек, про их смелость, которую Реформа, богатство, наличие гор и озер, похоже, довели до огненного совершенства. Было бы просто невероятно, чтобы Беренис, столь раскрепощенную маленькую француженку, не коснулась разлитая вокруг благодать; обволакивающая ее аура, где чувственность спорит с детством, сильно подействовала на мое сновидение и укрепила меня в уверенности, что через несколько часов она появится на перроне, одетая полицейским, закутанная из-за холода, разрумянившаяся, с веселыми глазами.

Я несколько раз вздрагивал, не зная, является ли раскручивающийся во мне фильм частью действительности или частью моих сновидений, с удивлением видел вновь влажные стены комнаты и зажженные лампы. Я выключил свет, и сон наконец одолел меня.

В начале нашей совместной жизни с Сабиной я приобрел привычку — потом она прошла, — проснувшись, записывать свои ночные сны. Не то чтобы я проявлял к ним какой-то повышенный интерес, а просто из-за того, что Сабина любила рассказывать, что снилось ей. Она утверждала, что видит много снов, невероятно оригинальных и очень длинных. «Я настоящая фабрика снов», — манерно говорила она, намазывая тартинку медом.

Она стремилась к тому, чтобы завтраки были настоящими трапезами. Стол был весь уставлен горшочками, вареньями, экзотическими злаками, фруктами, чайниками, сахарницами, наполненными заменителями сахара, по последней моде, или же, наоборот, коричневым неочищенным сахаром, более натуральным, чем сама природа. Я относился к этой утренней литургии с тем большей неприязнью, что Сабина примерно раз в два дня сдабривала эту обжираловку подробным пересказом своих ночных несуразиц. У меня из-за этого возник довольно комичный комплекс неудовлетворенности, и я, пользуясь карандашом и блокнотом, которые у добросовестного писателя всегда, даже ночью, находятся под рукой, вскоре приноровился записывать свои сны, которые я, естественно, никогда не рассказывал, но которые, точнее их обрывки и обломки, пытался одно время анализировать в надежде, ни разу не оправдавшейся, найти там какую-нибудь пищу для своей работы.