Франсуа Нурисье - Праздник отцов

— Привет, — сказал я, — это я.

— Привет, — сказал Люка, — ты откуда звонишь?

— Я пока еще в Б. Поезд у меня через полчаса.

— А у меня через полчаса занятия. Я уже уходил. Как, у тебя эта тягомотина нормально прошла? Не очень было занудно?

Голос был естественный. Торопливый, но естественный. Этот телефонный звонок был, конечно же, неудачной хорошей идеей. Когда ты находишься зимним утром в Б., то у тебя мало шансов испытать прилив нежности. На женщин тоже, кстати, лучше не залезать на рассвете, когда у них еще не чищены зубы. Мне все чаще и чаще случается пытаться в самые неподходящие часы навязать жизни действия, слова, жесты, для которых благоразумие обычно отводит спокойные вечерние часы или ночь.

Я стоял напротив стены, голова и плечи были наполовину прикрыты поглощающей звук пластиковой раковиной. Ничего не слыша, я видел, как все более и более многочисленные японцы обмениваются приветствиями. Молчание Люка, чуть затянувшееся. «Когда увидимся?» — спросил я. (Я знал, что мой сын не удивится моему звонку и не будет спрашивать, почему я звоню. Подобное любопытство ему чуждо.)

— В субботу, как обычно.

— А может быть, еще до того поужинаем вместе, в какой-нибудь из ближайших вечеров? Завтра, например.

— Завтра, хорошо. А сейчас извини, ладно? Меня ждет твой друг Лансло. Спасибо, что позвонил.

Каждая из реплик Люка закрывала какой-нибудь выход, преграждала путь излияниям. Я к этому привык. Подчиняясь все той же привычке, я бросил: «Привет, сын!» — и повесил трубку.

Европейские вокзалы отличаются от вестибюлей отелей тем, что там очень много девушек и женщин. Центральный вокзал Б. не составлял исключения из правила. Можно понять, почему туда устремляются одинокие мужчины и убийцы: женщины там беззащитные, печальные. Готовые слушать хоть дьявола. Поезда привозят их из пригородов и разбрасывают по конторам, школам, магазинам. Благоразумные идут решительным шагом, выдыхая изо рта пар; другие же, беспечные, смотрят по сторонам, останавливаются перед витринами торговых галерей; это утренние искательницы приключений.

Николь? Я уже не ждал ее. Слишком было невероятно, чтобы дама в сером платье пришла сюда. Прежней рассудительной девушки с безумными жестами больше не существовало. Беренис, да, она придет. Одна или окруженная подружками; я уже видел у нее на лице насмешливую томность девушек, бывающих на вокзале, их смотрящие в сторону, чуть-чуть озорные глаза. Может быть, в такой же, как у них, одежде. Вельветовые джинсы, сапоги. Возможно, «луноходы» с разноцветными шнуровками; в таких очень многие проходили, и походка их была совсем как у слонов; особенно забавно это смотрится, когда у них узкие бедра. И куртка с капюшоном. Все девушки на вокзале были в куртках.

Иметь девушку, иметь дочь: по-французски звучит почти одинаково. Стоит поставить глагол в другом времени, и «быть ее отцом» превращается в «быть ее любовником». Что это значит, иметь в доме дочь? Какие вещи болтаются на стульях, креслах, какие запахи витают в коридорах? Может быть, и двери хлопают иначе, чем тогда, когда в доме сыновья? Так же воют кассеты, так же до бесконечности длятся телефонные разговоры? В тринадцать, в четырнадцать лет они представляют собой нечто вроде бесстыжих коз, вокруг них всегда какой-то круговорот, они пугают. Но потом? В какой момент и с кем заключают они таинственный союз, который превращает их впоследствии в женщин? Что это за явление, в чем состоит перелом? Я имею в виду не первые постельные опыты, не торопливые кувырканья, к которым, как известно, девочки теперь приобщаются, едва расставшись с куклами. «Надо мной работал халтурщик» — Николь говорила так уже восемнадцать лет назад. Я думаю не об этом, а о том таинственном превращении, когда девочка утрачивает свою угловатость, когда ее жесты округляются, когда в ней на смену подростковому гаму приходит молчание. Наблюдать за этим. Видеть это изо дня в день со все возрастающим недоумением. Быть мужчиной, чья тень падает на эту маленькую территорию, потревоженную, приведенную в полный беспорядок, готовую покориться. Восхищение или ревность? Что за чувства волнуют вас, господин Лапейра? Всегда ли вы были ей хорошим проводником, не стесняли ли во время путешествия ее движения. Способствовали ли вы вызреванию этого эфемерного шедевра, который я обнаружил вчера вечером в вашем доме? У меня нет никаких оснований подозревать вас в неловкости. Еще меньше — в равнодушии. В доме на Эльфенштрассе царит мир. Он усугубляет мою досаду. И перечеркивает мои подсчеты.