Борис Мещеряков - Там, где нас есть

Нам было тогда примерно сорок пять лет на двоих, мы ничего не боялись и все у нас было впереди. Вопрос о разводе не возникал до сих пор.

Сейчас у нас довольно небольшая, условно трехкомнатная квартира в старом доме и вполне себе по израильским меркам невзрачная. Да по любым меркам не звездной крути. Неважно. Мы любим в ней жить. У нас случались времена и похуже.

Как сказано довольно давно и по другому поводу: это вранье, что к хорошему быстро привыкаешь, к хорошему привыкаешь мгновенно.

Цитаты, в угоду злободневности и хлесткости звучания, часто грешат сокращениями, в целом виде они могут удивить, мягко говоря, разночтениями со своим привычным, урезанным видом. Точка. Мое личное, можно цитировать.

Теперь, благоволите, цитата из другого классика: «…важнейшим из искусств для нас является кино…»

Ну сейчас-то все умные, все знают начало и окончание. Речь, однако, пойдет о времени, когда урезанный вид приведенной фразы не вызывал излишних размышлений о ее нюансах. Да какие там нюансы, кино и было нам важнейшим искусством, поскольку одно дело как-нибудь представлять себе Париж по дозволенным к выдаче в общественной библиотеке книжкам, а совсем другое — видеть тот Париж в разнообразии его проявлений. Хоть бы так же урезанных, но дозволенных к просмотру.

Тут у меня лирическое отступление, как водится, призванное пояснить и, как водится, ни пса не поясняющее.

Граница была на многопудовом заржавленном замке, ее зорко и круглосуточно охраняли (от кого?) карацупы с трехлинейными карабинами и с верными ингусами на брезентовых поводках и их радением. Существование областей мира, расположенных после насмерть запертой границы, носило оттенок мифичности и легендарности. Угу, вроде загробного мира. Нет, мы не были совсем уж дикими, некоторые из нас были знакомы с людьми, лично бывавшими там, в загробном мире, а по телевизору все видели таких особенных людей. Вот хоть взять покойного ныне везде путешественника Сенкевича. Сотрудник загадочного Института космической медицины, вроде доктор каких-то наук, чем он знаменит был среди нас? Ну хорошо, вам, может, известны его какие-то научные успехи, а мне лично он казался равным богам всего-то по причине, что был везде и непрерывно продолжал расширять горизонты (кстати, загадочное словосочетание «расширять горизонты», не находите?). В то время как мужа моей сестры, прежде чем запустить во всех делов Болгарию, имели разными комиссиями незамысловато, но тщательно и многократно, как вокзальную шлюху, и с тем же ожесточением. Хотя поговаривали злые языки, что та Болгария вообще никакая не заграница, а вроде нашей (теперь уже нет, так получилось) Прибалтики. Было просто невозможно по нашей тогдашней невинности представить, какие изощренные забавы должны были произвести с человеком, которому и Африку посетить было запросто, а по Дании он шлялся все равно как вы на рынок за огурцами.

Сейчас-то, конечно, добудь деньжат и езжай ты хоть в Африку, хоть в, прости господи, Гондурас, а в описываемое время Сенкевич и еще несколько людей железной выносливости совершали подвиг, сравнимый, на наш взгляд, с космонавтскими эскападами. Расширяли горизонты, а как же.

Конец лирического отступления.

Посетив загробный мир, чуть не всякий публиковал книжку путевых заметок, расходившуюся тогда многосоттысячными тиражами, а особо отчаянные снимали фильмы, которыми можно было раз в неделю насладиться в передаче «Клуб кинопутешественников» под треп авторов с тем же непотопляемым Сенкевичем. Временами тот треп казался происходящим на незнакомом языке, настолько не было тем словам соответствий в этой юдоли скорби.

Художественные достоинства большинства тех книжек и тех фильмов не были неоспоримы, но я, пожалуй, не сильно совру, предположив, что бесконечно благодарные читатели и зрители не больно-то искали пресловутую художественность, извлекая из букв и картинок прежде всего информацию. Цветные кусочки смальты, с целью построить из них прекрасную мозаику мира, где нам не бывать.

Из документального сюжета продолжительностью в две минуты, освещающего незавидную долю рабочего человека в каком-нибудь дружественном нам (еще одно загадочное словосочетание, сохранившее продолжительную инерцию) Буэнос-Айресе, удавалось выяснить, что рабочий человек живет на чистенькой улочке, в веселом белом домике, увитом розами и осененном пальмами, хлещет из здоровенного стакана диковинной формы ледяной сок (судя по цвету, апельсиновый), а одет и подстрижен, по своей бедности, как будто прямо сейчас собирается на танцульки. Вот и огромадный, что тебе пароход «Володарский», и такой же роскошный шоколадного цвета «олдсмобиль» («форд», «бьюик») для этого не иначе шуршит многосильным мотором. Да-а-а, ни хрена се, думали мы даже без всякой иронии, достается простому портеньо от жизни. У нас небось ни инфляции, ни фига подобного, живи да радуйся. Опять же свободные профсоюзы.