Костас Кодзяс - Забой номер семь

Алекос готов был догнать Старика, чтобы поздороваться с ним, но тут же передумал. Или, вернее, неожиданная мысль удержала его.

«Лучше, чтобы сегодня он меня здесь не видел, – подумал он. – Конечно, я ни в чем не виноват и не имею никакого отношения к грязным делам Фармакиса. Я пришел просто передать десятнику, что хозяин приказал найти во что бы то ни стало подставного свидетеля. Я обыкновенный служащий, ничего больше. Зачем я тут торчу? Надо немедленно уходить».

Склад был завален лопатами, кайлами и резиновыми сапогами. Алекос принялся нервно шагать между грудами инструментов, по небольшой площадке, оставшейся свободной. Он пришел на шахту полчаса назад. Десятник, расположившись около жаровни, читал газету. Узнав о распоряжении Фармакиса, он покачал недовольно головой и пробормотал, что нелегко замять это дело: несчастный случай произошел средь бела дня, наверху, и все видели, как оборвался трос.

– Хозяину на этот раз не удастся выйти сухим из воды, – сказал он и, чтобы встать, отодвинул ногой жаровню.

В это время пришел кто-то и сообщил, что рабочий умер и сейчас придут из жандармерии снимать допрос. Десятник попросил Алекоса подождать и побежал звонить по телефону в контору компании.

– Мне здесь больше делать нечего, – пробурчал Алекос, продолжая возбужденно ходить по складу.

Но в душе он знал, что Фармакис послал его не просто предупредить десятника – для этого существовал телефон. Его послали уладить дело. Он уже не мог обманывать себя тем, что он обыкновенный служащий. Целый год од пытался изо всех сил доказать, что он не просто служащий, расторопно выполняющий приказы начальника, а приятный и прежде всего способный человек. С первого же дня, как он расположился в кабинете старшего сына хозяина, он стал обдумывать план своих будущих действий. Алекос начал модно и элегантно одеваться, усвоил благородные манеры и зачастил к крестной. Он ждал случая познакомиться со всей семьей Фармакисов, получить приглашение на приемы и посещать их дом запросто, как друг. Поэтому он испытывал особое удовольствие, когда ему удавалось услужить хозяину в «их» щекотливых делах (Фармакис в таких ситуациях всегда употреблял в разговоре с Алекосом множественное число, словно они были компаньонами). Переговоры с инспекцией, финансовые махинации, подкупы, тайные сделки Фармакис поручал Алекосу, потому что его нерасторопный сын только назывался директором предприятия.

Иногда, взявшись за какое-нибудь щекотливое дело, Алекос попадал в дурацкое положение. Так, например, с месяц назад однажды утром Фармакис, вызвав его к себе, сообщил, что их контору собираются посетить один депутат и американский генерал из миссии, которые помогут уладить вопрос о субсидии для шахты. Хозяин дружески обнял Алекоса за плечи и, усадив в кожаное кресло, объяснил, улыбаясь, что в их интересах польстить немного гостям. Он поручил ему устроить прием и подготовить короткое приветствие, полное национального пафоса. Алекос, черт возьми, понимает в этом толк!

Алекос, правда, не «понимал в этом толка», но знал, что депутат – ловкий авантюрист, злоупотребляющий своим положением (за всякое посредничество он требовал вознаграждение только в золотых лирах). Генерал же занят лишь тем, чтобы помешать развитию греческой промышленности и увеличить экспорт американских товаров. Он знал также, что завтра утром оба они, важные и надутые, будут стоять рядом с Фармакисом в окружении служащих конторы, вырядившихся в черные костюмы, и внимать речи Алекоса Фомопулоса. Другими словами: тот, кто воевал, был ранен, сослан и продолжает до сих пор защищать прогрессивные идеи, будет вынужден унижаться, приветствуя депутата, «верного поборника национальных идеалов», и американского генерала, «спасителя Греции».

В подобных случаях, как ни странно, реакция у него наступала не сразу. Он продолжал спокойно работать или выходил па улицу, но внезапно у него словно начинался приступ морской болезни, и тогда он пытался прогнать терзавшие его мысли. Спешил завернуть в бар и заказывал рюмку коньяку. Выпивал ее залпом и заказывал вторую. Курил сигарету за сигаретой. И наконец принимался беззаботно насвистывать, будто с ним ничего не произошла. Но вдруг его охватывало презрение к самому себе, и он шептал: «К черту все. Завтра же утром пойду и скажу ему напрямик, что ухожу от него». И хотя эта мысль приносила ему некоторое облегчение, ненависть к Фармакису по-прежнему душила его.