Костас Кодзяс - Забой номер семь

Глубоко задумавшись, Старик брел за рабочим, толкавшим по рельсам пустую вагонетку. Они вышли из галереи. Рабочий и вагонетка исчезли в темной арке штольни. Старик остановился. Он вспомнил, как много лет назад здесь крутила ворот лошадь. Когда она подохла, ее отвезли на телеге за город и закопали в лощине. Теперь скреперы с углем подымала лебедка.

«Как быстро бежит время! – с грустью думал он. – Будто вчера похлопывал я по спине конягу, а минуло двадцать пять лет. Как быстро проходит жизнь!»

Старик всегда предавался печальным думам, когда чувствовал душевную усталость. Последние дни он жил в каком-то напряжении. Он предчувствовал, что приближается самое большое и серьезное в его жизни сражение. Но одно дело предчувствие, другое – логика, а самое главное – ответственность. Ему надо было разобраться в стольких вопросах, что голова шла кругом. Он рассеянно прошел вперед и оказался в штольне. От угольной пыли у него сразу перехватило дыхание. Он остановился около лебедки и вступил в разговор с одним из проходчиков.

– Сегодня пришел какой-то новичок. Справлялся о тебе, – сказал ему рабочий.

– Кто же это?

– Не нравится мне его рожа, Старик… Говорит, что знает тебя хорошо.

– По работе?

– Говорит, будто работал здесь мальчишкой. Но, кажется, он непривычный, белоручка. Тебе, видно, невдомек, кто это? А? Я слыхал, как он просил десятника, чтобы тот завтра поставил его в твою смену.

В нескольких метрах от входа штольня резко шла вниз и спускалась на глубину ста метров. Едва Старик очутился под землей, как все его чувства обострились. Что-то насторожило его. Что именно, он и сам не мог понять; ведь он готов был поклясться, что чувствует себя внизу так же уверенно, как наверху. Старик прошел вдоль рельсов. На главном штреке двое крепильщиков устанавливали стойки под опасным выступом породы.

– Осторожно, Старик! Подожгли запал, – сказал один из них.

Папакостис нагнулся и исчез в выработке, высота которой не достигала метра. Сделал несколько шагов, потом опустился на колени в грязную жижу и пополз, Вдруг раздался оглушительный грохот, земля содрогнулась. Его начал душить кашель. За первым последовал второй взрыв.

Тусклый свет шахтерской лампы придавал странное выражение черным лицам людей. Теперь кайлы двигались с удвоенной быстротой. Опять землю сотряс взрыв. Новичок выбился из сил. Он отошел в сторону и пристроился на куче угля. По его лицу, рукам, волосатой груди стекали, смешиваясь с черной пылью, крупные капли пота. Кто-то подошел к нему и сел рядом. Новичок посмотрел на него своим ястребиным взглядом.

– А! Это ты, Клеархос? Решил вернуться к нам? – сказал ему, улыбаясь, Старик и дружески обнял его за плечи.

Тем временем Алекос сидел на складе и дожидался десятника. Он видел, как Старик, опустив голову, прошел мимо. Алекос чуть не окликнул его. На секунду его лицо вспыхнуло от радости. Так радуются честолюбивые люди при виде человека, на которого хотят произвести впечатление. При встрече со Стариком Алекос всегда вступал с ним в разговор. Вернее, Алекос болтал, не закрывая рта, а Старик стоял и слушал, как тот осуждал Фармакиса, излагал свою точку зрения на международные события, говорил о подъеме промышленности в социалистических странах или неизбежной в будущем гибели капитализма. Он рассуждал всегда с увлечением, как и прежде, когда ему хотелось поразить Фанасиса своей исключительной эрудицией. Старику он даже давал советы – какие методы должен использовать профсоюз в своей работе. О чем бы он ни разглагольствовал, он всегда красовался звучанием собственного голоса, гибкостью фраз и только при разговоре со Стариком взвешивал каждое слово, потому что тот не раз осаживал его. Но большей частью шахтер слушал Алекоса не перебивая, и его морщинистое лицо выражало удовлетворение, пожалуй даже восхищение, и тогда Алекос преисполнялся самодовольства.

Алекос заблуждался, считая, что Старик восхищается его умом и знаниями. Он и не подозревал, что шахтер не придает никакого значения его рассуждениям, но, как все старые рабочие, отдавшие жизнь делу своего класса, с умилением прислушивается к образованной молодежи, сочувствующей рабочему движению. Алекос ораторствовал, а Старик теребил свои пышные усы и размышлял: «Значит, тридцать лет борьбы не прошли даром. Когда лошадка Псарис крутила ворот, нас, коммунистов, было раз-два и обчелся. А теперь словно принесли плоды тысячи семян». И его лицо с морщинистой кожей, напоминавшей сухую, растрескавшуюся землю, преображалось от гордости и вводило в заблуждение Алекоса.