Костас Кодзяс - Забой номер семь

Папакостис развернул газету и углубился в чтение. Он не замечал, как суетилась жена, как заволновалась, услышав его сухой кашель. Вскоре Тасия примостилась на краешке сундука и скрестила на груди руки. На нее, усталую, равнодушную, молчаливую, снизошло спокойствие, тупое смирение, вековое смирение женщины, которая после дня хлопот не ждет никакой радости от жизни. Вскоре она заснула, сидя на сундуке…

Когда много лет назад, выйдя замуж, Тасия водворилась в этом бараке, она чувствовала себя как чужеземец, пускающий корни на новом месте. До этого она жила с братом Кирьякосом в другом районе, в оставшемся после отца старом домике. Осиротев в детстве, она сама научилась вести хозяйство, стряпала, стирала, чинила белье Кирьякоса и каждый вечер печально наблюдала за оживлением на улице.

Она всегда была некрасивой. А когда накладывала на лицо толстый слой пудры и закалывала непослушные выгоревшие каштановые волосы, становилась похожа на куклу-петрушку. Конечно, если бы брат дал ей в приданое дом, она не сидела бы до тридцати пяти лет в старых девах. У Кирьякоса по соседству была маленькая сапожная мастерская. Обжора, лентяй, эгоист, он по вечерам пропадал в кабаках и не задумывался о будущем сестры. Он любил повторять: «По твоей милости я не женился и остался бобылем». В конце концов Кирьякоса прибрала к рукам Евлампия, хромая бабенка, жившая напротив его мастерской, и оп обвенчался с ней. До свадьбы Евлампия молчала, словно воды в рот набрав. Но едва переступила порог дома, как дала волю своему длинному языку. Каждый день она устраивала золовке сцены и не упускала случая нажаловаться на нее сапожнику. Кирьякос, смотревший теперь на свою сестру как на обузу, приходил в бешенство, называя ее в сердцах «красоткой», «требухой в муке», и попрекал тем, что всю жизнь она сидела и будет сидеть у него на шее. Тасия молчала. Но иногда по ночам в тишине супруги слышали приглушенное рыдание.

– Черт побери! С чего это во сне на тебя напала икота? – спрашивал наутро сестру Кирьякос.

Когда однажды вечером Кирьякос возвращался из кабака, Тасия нагнала его у крыльца. Он остолбенел, узнав, что недавно она познакомилась с кем-то. И сегодня вечером – нет, ему это не приснилось – этот кто-то сказал ей: «Я хочу, Тасия, чтобы ты стала моей женой».

– Кирьякос! – прошептала она.

Подбородок у нее дрожал; она схватила брата за pyки и долгое время не могла выговорить ни слова.

Жених не внушал сапожнику доверия.

– Он, наверно, зарится на твою половину дома. Но ты ведь знаешь, у тебя ничего нет. Посчитай сама, что ты мне стоила, сколько лет я тебя кормил.

– Кирьякос, его не интересует приданое.

– Нет? На рожу твою ое польстился? Откуда такой взялся?

– Он рабочий с шахты.

– Голодранец! – рассмеялся он.

Всю ночь супруги не смыкали глаз. Кирьякос молча сидел на кровати, а Евлампия, как комар, жужжала ему в уши. На другой день после обеда он повел Тасию к нотариусу, и она отказала ему свою часть наследства.

– Ступай теперь обсыпься мукой – и, может, произойдет чудо, – с издевкой сказал он ей, выходя от нотариуса.

Итак, одним весенним днем Тасия перевезла свой скарб в поселок. Переполошился весь переулок. Женщины и ребятишки толпились около подводы, чтобы поглазеть на приданое невесты. Кое-кто подшучивал над Папакостисом. Шарманка на углу играла «Тиритомбу». Жених снял пиджак, чтобы разгружать вещи. Но когда Тасия подошла к этому чудаку, он поднял ее на руки. Раздались веселые возгласы.

Вся дрожа, она обхватила его за шею. Когда Папакостис опустил ее на пороге, Тасия, видно, хотела сказать что-то, губы ее задергались, но она не могла произнести ни звука. Сделав несколько шагов по комнате, она упала ничком на пол. Все бросились к ней. Но Тасия, с нежностью прижавшись щекой к цементу, не шевелилась…

Она побелила стены, потолок, и жизнь пошла своим чередом, полная забот и маленьких радостей. Летом они несколько раз ходили в кино, но Тасия засыпала в середине фильма. На нее напала мания опрятности, и она с утра до вечера стирала, мыла пол, начищала до блеска бронзовые завитушки на кровати, терла золой кастрюли. Она не разделяла убеждений мужа, порой они даже внушали ей страх, который она старалась скрывать. Каждое воскресенье Тасия ходила в церковь, постилась, причащалась. Иногда, после долгого колебания, она делилась с Кирьякосом своими сомнениями.

– Э, он настоящий большевик! – вздыхал Кирьякос. – Скажи ему, бедняжка, чтобы он не больно трепыхался, а то как бы его не посадили на лед [36]… – И он принимался расхваливать методы, применявшиеся в период диктатуры, чтобы «образумить» коммунистов. – Посидит он на льду, а потом подпишет отреченьице и образумится, – прибавлял он.